А потом пришел Горбачев, и все стало рушиться, — Энн тихими и спокойными словами, словами сопричастного человека, рассказывала мне свою несвою историю нашей с ней общей страны.
В этой истории не было ни слова лжи — и уже одно это налагало на меня обязанность.
Обязанность рассказать ей о том, какой эта история была на самом деле.
И, если бы я не рассказал бы этой девушке ту правду, которую я понимал, я стал бы лжецом, прежде всего в своих, а не в ее глазах. Хотя в глазах очень многих я остался бы среднестатистическим человеком.
Но я отвечал не перед неизвестными мне многими и даже не перед историей моей Родины, а только — перед собой и перед этой ставшей мне родной девушкой.
Впрочем, история не может быть правдивой или лживой: правда и ложь — удел нашего отношения к ней.
Проблема этой девочки была той же, что и большинства россиян: слишком долго мы все жили прошлым, которое превратилось для нас в то, в единственное, чем мы могли жить.
И ответы на нынешние вопросы, мы искали не в сегодняшнем, а во вчерашнем дне, сравнивая сегодняшний день с вчерашним по критериям вчерашнего дня.
Критериям нашей убогости.
Ситуация не пускала эту девочку в понимание, потому что сама ситуация строилась не на опыте и понимании, а на чем придется…
…Мне пришлось говорить так просто, как я мог:
— Все стало рушиться не потому, что пришел Горбачев, а потому, что все построенное до Горбачева оказалось никому не нужным.
И содержать это было не по карману стране, производившей очень мало того, что нужно людям. А значит, того, за что люди готовы были платить деньги — но и это было следствием.
— Следствием — чего?
— Прежде всего, Советский Союз оказался страной, в которой у людей не было возможности самим что-то нужное людям производить для того, чтобы заработать деньги, на которые они могли покупать то, что им нужно. — После того, как я это сказал, мне стало понятно, что сказать просто у меня не получилось.
— Поняла что-нибудь? — спросил я, непонятно на что рассчитывая, и Энн покачала личиком:
— Не-а. — И в этом не было ничего удивительного — в том, что происходило на моем веку в моей стране, ничего не понимало полстраны.
— Ладно, — вздохнул я, подумав то ли о стране, то ли о девушке, то ли о себе. — Просто запомни: социализм, построенный на идеях Маркса — система не жизнеспособная.
Так уж выходило, что альтернатива — марксизм или нормальная жизнь — продолжала касаться нас, россиян, даже тогда, когда марксизм уже завершился, а нормальная жизнь еще не наступила.
