Обижаться я не стал, «до ликаря» идти отказался, и мы направились вперед, где все еще гремело. По дороге я узнал, что красные, когда я оказался у самого дома, швырнули ручную бомбу, меня оглушило, а прапорщик Мишрис цел и невредим. А буквально через минуту в хату с другой стороны ворвался поручик Голуб и разнес там все вдребезги. Пулеметчика взяли живым, но когда поручик увидел, что я валяюсь в грязи и не прихожу в себя, то приколол краснопузого на месте. Поручик Успенский повел между тем роту дальше, а бывший доблестный красный боец Семенчук остался меня сторожить.
Роту мы догнали быстро, но бой уже затихал. Красные откатывались из Уйшуни к Перекопу, бригада Морозова их преследовала, а нам подполковник Выграну приказал занимать оборону на южной околице в ожидании гостей. Стало известно, что господ большевичков турнули от реки Чатарлы, и теперь они валят назад к Уйшуни. И мы должны их встретить.
Я уже вполен пришел в себя, похвалил поручика Успенского, посоветовал прапорщику Мишрису в следующий раз не бросать взвод без командира и поблагодарил поручика Голуба за заботливую няньку в лице краснопузого Семенчука. Занятие военной словесностью я решил провести с Семенчуком лично, но уже после боя.
Меня нашел штабс-капитан Дьяков и, мрачно поглядев на мой кочегарский вид, поименовал меня «господином штабс-капитаном» и запретил впредь подобное гусарство. Я хотел огрызнуться, напомнив, что нельзя ставить командирами взводов молокососов, начитавшихся Буссенара, но дисциплинированно смолчал. В конце концов, моя рота – я и отвечаю. В том числе и за любителей Буссенара.
Мы заняли те самые окопы, откуда вышибли красных два часа назад, и стали осваиваться. Убегая, краснопузые умудрились бросить целых три пулемета, причем, все три исправные. Один из них был ручной, системы «гочкис», точно такой, какой был у поручика Успенского. Вообще-то говоря, «гочкис» машинка ненадежная и часто заедает, но мы были рады и этому.
В одном из окопов, очевидно, штабном, я нашел большую карту Крыма, на которой красные стрелы уже устремились к Симферополю. Карта была хороша, и я свернул ее, решив оставить, как трофей. Там же было полно всякой большевистской пропаганды, вплоть до сборников стишат. Я наугад открыл какую-то брошюрку Демьяна Бедного, перелистал пяток страниц и понял, что поэзия – вещь сугубо классовая. Мне, например, этого было не понять.
Пока я обогащался эстетически, где-то поблизости зашумели, и в блиндаж протиснулся поручик Успенский, сообщивший, что обнаружены живые большевички. Я удивился, отчего это они до сей поры живые, но поручик вздохнул и уточнил, что они раненые. Это был наш закон: раненых, ежели, конечно, они не брались за оружие, не трогать. Делали мы это не из уважения к Гаагской конференции, а из сурового расчета, – чтоб красные не трогали наших раненых. В общем, они их ,в основном, и не трогали, за исключением, само собой, офицеров. Впрочем, их «краскомы» и «политкомиссары» также не могли рассчитывать на нашу милость.
