Братья Лебедевы — коренные железнодорожники. Васильевич в черные дни оккупации старался казаться маленьким, незаметным, хотя природа наделила его солидным ростом и могучей силой. Петр, в отличие от старшего брата, держался смело и независимо. К Петру тянулись друзья-железнодорожники: Максаков, Вильпишевский, Полехин, Белов, Потапов. Они часто собирались вместе. Замышляли на узле диверсии. Петр стащил у немецких саперов ящичек тола, динамитную шашку, две мины и спрятал все это под домом. (Поэтому Васильевич и жаловался, что живет на бочке с порохом). Для начала подпольщики решили взорвать эшелон с зенитными пушками, который почему-то застрял на запасных путях.
Если человек во вражеской форме друг, — подумал Петр, — то он может помочь. Надо прощупать его.
Утром Петр зашел к соседям. Георгий Осипович, черный как негр, оседлав табурет, чинил валенок. Возле печи хлопотала его жена Любовь Степановна, подвижная, ловкая. На полу, окружив чугун, пятеро ребятишек аппетитно расправлялись с вареной картошкой. У окна сидела дочь Куликовых шестнадцатилетняя Шура.
— Гости дома? — Петр взглядом показал на комнату, где жили немцы.
— Ушли на работу, — ответила Любовь Степановна и скомандовала ребятам: — Хватит лопать! А ну-ка, марш на улицу.
Детишки высыпали во двор.
— С чем хорошим пожаловал? — спросила Любовь Степановна.
— Да так, — замялся Петр. — От скуки. Сегодня выходной.
С минуту длилось неловкое молчание.
— Опять снег посыпал, — тоскливо проговорила Шура. — Погонят чистить пути. Не пойду.
— А куда ты денешься? — укоризненно спросил отец.
— К партизанам уйду! — с вызовом бросила она.
— Нужна ты там, — Любовь Степановна погладила голову дочери и повернулась к Петру.
— Видел, на управе объявление повесили? За мою Тамару 25 тысяч сулят. Видать, хорошо воюет, коль такие деньги обещают.
— Теперь немцев надо втройне опасаться, — вставил Георгий Осипович.
— Что за фрукт у вас живет? — спросил Петр.
— Их у нас двое, — ответила Любовь Степановна. — Старый, в очках — Отто. Законченный фашист. Другой — Карлуша. Душевный, хоть и немец. Как-то я притащила на себе мешок картошки. На тряпки выменяла. Ну и ругал же он меня. Нельзя, говорит, чтобы матка на себе мешок таскала. На другой день приволок нам муки и картошки.
— Добрый, значит, — проговорил Петр.
Любовь Степановна махнула рукой.
— Ну, да тебе-то можно сказать… Как узнал, что Тамара партизанка, открылся. Он из артистов, оказывается. В концлагерь его сослали, как коммуниста. Потом в армию взяли, диспетчером назначили. Когда Отто дома нет, Карл нам песни поет. Только немецкие, я‑то их не понимаю. А «Родимую сторонушку» чешет, как настоящий русский.
