— Я бы хотела, чтобы мне опять было восемнадцать, — сказала она, запечатав последний флакон и подписывая к нему ярлычок по-гречески и по-арабски.
— Восемнадцать? Почему восемнадцать?
Она пожала плечами. Он закончил работу; она тоже вытерла перо, закрыла чернильницу и отставила ее в сторону.
— У меня скоро день рождения. Осенью мне будет двадцать девять. Мне следовало бы оплакивать ушедшую молодость. И утраченную красоту, хотя я никогда красотой не блистала.
Он фыркнул. Совсем как его лошадь.
— В этом твое мнение мало интересно.
— Насчет возраста?
Он не выносил глупости, и она почти рассердила его.
— Красота — непрочная вещь, — сказал он, — ее ценят слишком высоко. Может быть, стоит сожалеть о юности. Но я рад, что уже пережил ее. Что хорошего? Все чувства в смятении. С волнением вглядываешься в каждое зеркало, ища признаков мужественности на лице, а находишь лишь пятна. Я предпочитаю спокойствие взрослого.
Она громко рассмеялась.
— Ох, какой же ты древний! — Она стащила с него тюрбан. В его волосах стало больше седины, чем год назад, они отступили чуть дальше надо лбом, но их было еще много. Летом он брился наголо. Зимой отпускал волосы, чтобы было теплее. — Ты, наверное, был очень красивым ребенком, — сказала она, — с такими черными локонами и огромными глазами.
Он сверкнул глазами.
— Я был похож на неоперившегося ястреба. Один клюв и кости.
— Красивый, — сказала она. — А я никогда не была красивой. Целый выводок золотоволосых царевен, а тут родилась я, серая мышка. Я думаю, поэтому мне и разрешили выйти замуж. Когда они разглядели, как хорош мой муж, дело было уже сделано, и ничего изменить было нельзя.
— Они были слепы, — сказал он.
— Удобно быть мышкой. Можно делать что хочешь, и никто не заметит.
— Но это же не мышка, — возразил он, — это маленькая серая кошка.
Она улыбалась.
— Да, — сказала она. — Это кошка, которая любит казаться мышкой. Но иногда она потягивается, выпускает свои когти, вот так, — говорила она, стаскивая с него одежду, — она машет длинным гибким хвостом и показывает свои белые острые зубки.
Она, ласкаясь, куснула его в шею. Он потянул ее к себе. Он не сердился, когда она так шалила. Она любила его смех; для нее было игрой рассмешить его, а к тому же у нее был игривый нрав. Он забывал с ней привычку держаться достойно.
Сцепив руки у него на шее, она повисла на нем. Он был сильнее, чем казался, и спокойно выдерживал ее вес. Но он еще не стал улыбаться.
— Если бы ты была моей женой, — сказал он, — ты бы не осмелилась так насмехаться надо мной.
