Феофано была бледна, но глаза ее горели. На мгновение она стала прежним, бесстрашным сорванцом, жадно вдыхающим ветер, пахнущий приключениями.
— Да, — эхом откликнулась она, — все, что угодно.
Рим.
Даже византиец, рожденный в Константинополе, воспитанный в империи, замолкает почтительно, услышав это слово. Здесь родилась Империя, здесь на крови мучеников воздвигалась Святая Церковь, здесь пал западный мир, и вожди варваров повергли в прах римские легионы.
Рим — это стена в пятнах и трещинах, это руины и пустыри, это скопление деревень, — все это считает себя Римом. У них даже было то, что они называли Сенатом, где плелись интриги, отдаленно напоминавшие константинопольские, и царил мятежный дух, как и во времена расцвета.
Папа жил не в этом Риме. Его дворец стоял отдельно, рядом с базиликой Святого Иоанна на холме Целий, этот город в городе назывался Латеран. Между ним и обиталищами мирских римлян простирались развалины и зеленые заросли, кое-где перемежавшиеся полями и виноградниками.
Все это выглядело еще более странно, чем представляла себе Аспасия, даже после долгой поездки из Бари по разрушающимся римским дорогам, через разрушающиеся города римлян, по обломкам империи. Бари даже сейчас оставался византийским городом и приветствовал Феофано как дочь императора. Но север Италии принадлежал варварам, и Рим принадлежал им; ясно было видно, чего стоит императорская власть Оттона. На полдороге между Бари и Римом их ждали посланцы императора — охрана в саксонском вооружении, которая приняла от византийцев их обязанность охранять невесту императора и ее людей. Когда уехали охранники, не осталось людей из Византии, кроме Феофано и Аспасии, молчаливой Елены и нежной Фебы, которая, впрочем, оказалась сильнее, чем можно было ожидать. Мария лежала больная в Бари — Аспасия считала, что это — ностальгия, а не что-то другое, — и ее сестра Анна упросила, чтобы ей разрешили остаться ухаживать за больной. Феофано не возражала. «Лучше два человека, которые хотят ехать, — сказала она, — чем дюжина людей, которые не хотят». Феба не особенно хотела, но, по-видимому, решила, что служить королеве — большая честь. Елена не говорила, почему предпочла остаться. Она просто была здесь, безупречная служанка с непроницаемым лицом и хорошими манерами.
Теперь Феба и Елена теснились вместе с Феофано в занавешенных носилках. Аспасия ехала верхом на муле, полагая, что устроилась гораздо более удобно. Она училась говорить по-германски у отца Гофрида, на чьем муле ехала, но по мере приближения к городу учеба шла все хуже. Наконец, чтобы не опозориться окончательно, она оставила это занятие и с облегчением перешла на благородный греческий:
