— Кстати, я был в ложе Юлии, она не перестает говорить о вас. Вам не угодно ее видеть?
— Конечно, нет.
Они расстались: Эмануил пошел в ложу графини, Леон к Юлии.
— Блондинка и есть девица д’Ерми, я узнал это от де Бриона, — сказал Леон, садясь около Ловели, которая выразила свое нетерпение, услышав, что де Гриж толкует о предмете, так мало для нее занимательном.
— Только-то он и сообщил вам?
— И еще представил меня графу, который принимает по четвергам и у которого я могу всегда встретить Эмануила.
— Уж не принадлежит ли он к числу обожателей графини? Эти политические люди всегда имеют такие чудовищные связи…
— Я скоро узнаю истину, бывая каждый четверг у графа…
— Чтоб ухаживать за матерью…
— Не угадали, чтобы видеть дочь.
— У вас есть место в оркестре? — спросила Юлия.
— Разумеется.
— Так доставьте мне удовольствие, займите его, — сказала полушутя, полусерьезно Юлия, — я решительно не видала ничего несноснее вас сегодня.
И Леон вышел, поцеловав ее руку. Во время антракта он встал с места и, оборотясь спиною к сцене, последовал общему примеру молодежи, т. е. принялся рассматривать публику.
— Посмотри, — сказала шепотом Клементина, обращаясь к своей подруге и показывая ей на Леона, — видишь ли ты молодого человека, который послал улыбку той даме, о которой ты сейчас спрашивала.
— Вижу, так что же?
— То, что если б я могла выбрать себе мужа, то я, не колеблясь, вышла бы за него замуж.
— Я бы сказала, что у тебя дурной вкус; потому что он слишком хорош собою, чтобы мог быть порядочным мужем.
По окончании спектакля Леон проводил до кареты Юлию, которая приехала одна в оперу.
— Вы не позволите мне отужинать с вами? — спросил он.
— О, ни за что!
— Ну не сердитесь же! — прибавил он и удалился.
На другой день уехала Клементина, сопровождаемая Марианной, которая должна была ее отвезти к тетке, где Клементина могла провести еще несколько времени до возвращения в пансион. Нет надобности рассказывать, что отъезд ее сопровождался сожалением, поцелуями, слезами, обещаниями писать и клятвами вечной нерушимой дружбы.
Любовь — до такой степени эгоистичное чувство, что Мари почти обрадовалась отъезду своей подруги. Теперь уже никто не мешал ей отдаваться вполне тем мыслям, которые наполняют уединение любящей и любимой женщины. Мари не разбирала даже того ощущения, которое произвел в ней отъезд ее приятельницы: она помирилась с ним без усилий. Не станем же и мы следить за малейшими подробностями ее жизни, а пускай она сама расскажет нам о том состоянии, в котором была ее душа и ее сердце. Спустя несколько дней после отъезда Клементины, Мари получила от нее письмо следующего содержания:
