Ни один из элементов костяной мозаики не вибрировал, и у меня сложилось ощущение, что все они напряглись.
Хотя дыхание паром вырывалось изо рта, стекло не туманилось, возможно, потому, что вдыхал я и, соответственно, выдыхал по чуть-чуть. От волнения горло сжалось, не позволяя набрать полную грудь воздуха.
Но меня встревожил тот факт, что в выдыхаемом мною воздухе совсем нет тепла, он такой холодный, что стекло при контакте с ним совершенно не запотевает, будто я вдыхал с воздухом темноту, но выдыхал его уже без темноты. Эта мысль даже мне показалась странной.
Я снял перчатки, затолкал их в карманы куртки, приложил руку к холодному стеклу.
Вновь кости застучали по нему, сместились, застыли в новой конфигурации.
С наружной поверхности стекла действительно посыпались ледяные стружки.
Новый рисунок, должно быть, являл собой первородный образ зла, на который отреагировал какой-то уровень моего подсознания, потому что ничего прекрасного я больше не видел, зато по спине пробежал холодок.
Мое любопытство переросло в куда менее уместную зачарованность, а потом во что-то еще более худшее. Я уж подумал, может, меня заколдовали, опутали чарами, но решил, что дело тут в другом, если я могу рассматривать такой вариант, но что-то со мной, несомненно, происходило, поскольку я уже раздумывал над тем, что мне нужно вернуться к двери, открыть ее и выйти на ступени, чтобы получше рассмотреть незнакомца, без мешающего это сделать стекла с ледяной корочкой.
Затрещал деревянный крест, разделявший окно на четыре панели. Я увидел нитеобразные трещинки, которые появились на белой краске. Они тянулись и вдоль поперечной перекладины, и по вертикальной стойке.
Под ладонью, которую я все еще прижимал к окну, треснуло стекло. Этот треск встревожил меня, разорвал чары. Я отдернул руку, отступил на три шага от окна.
Треснувшее стекло не посыпалось осколками.
Осталось на месте, зажатое оконной рамой и боковинами центрального креста.
Тварь из костей или эктоплазмы вновь шевельнулась, изменила рисунок, словно искала новое расположение своих элементов, которое смогло бы увеличить давление на неподатливое стекло.
И хотя друг друга сменяли зловещие рисунки, движения эти выглядели элегантными, экономными, словно передо мной была некая эффективная машина.
Слово «машина» отдалось в голове, завибрировало, показалось важным, что-то приоткрывающим, хотя я знал: передо мной никакая не машина. Если этот мир не мог произвести ту биологическую структуру, которую я сейчас лицезрел (а он не мог), тогда и люди не владели знаниями, позволяющими построить машину с такой феноменальной подвижностью.
