Впрочем, учитель почти во всем оставался для них загадкой. Говорил он непонятно, как пишут в хрестоматиях,— часами роешься в словаре, чтоб разобраться, о чем речь. Сита, как прилежная ученица, взяла за правило записывать незнакомые слова на слух, а потом выяснять их значение. Это была неблагодарная работа. Она уже целую тетрадь заполнила такими словами — по два столбца на каждой странице.
Алчный . . . жадный.
Амарант . . . неувядающий цветок.
Павлин . . . большая птица с красивым опереньем.
Мераш . . .
Этого слова в словаре не было. А что означает «первородный грех», «эгоизм», «ненасытность», «актриса с тысячью лиц»? А кто такая Лорелея? Сита надеялась, что когда-нибудь спросит об этом учителя,— когда глаза у него подобреют, и он перестанет стискивать с таким отчаянием пальцы.
Учитель не посещал церкви, но что тут особенного? У образованных и ученых людей это не принято. Но вот однажды вечером Бью увидел, как он выходил из темной церкви. Бью проследил, что и на следующий день учитель пришел туда. Ребята сказали, что не поверят Бью, пока не увидят учителя в церкви собственными глазами. Мистер Ретеч появлялся в церкви не каждый вечер, но его можно было застать там в неурочные часы: то в сумерках, то на рассвете, а один раз они видели его там в бурю, когда молния соединила остроугольной сверкающей дорожкой небо и землю. Иногда учитель молча стоял в церкви несколько минут, иногда приходил дважды и трижды. Они рассказали об этом отцу Сесарио, но он, оказывается, все знал.
— Оставьте его, пусть с миром творит молитву в одиночестве,— сказал священник, весьма озадачив учеников своим ответом.
Небо нависает над островом Анайат, лежащим посреди Анайатского моря, как опрокинутый винный бокал; пурпурное вино вылилось из бокала, и Анайат — последняя драгоценная его капля. Таков Анайат в сумерках при луне — пурпурный, как выдержанное вино, искрящийся и теплый, а в темную ночь — прохладный, пьянящий и пробуждающий страсть. Можно выпить его и позабыть, что осталось вдали — за тысячу миль, за тысячу лет; можно потягивать его, сидя на вершине островерхого утеса — ближе к безмятежному покою, ближе к богу. Отсюда виден океан, бьющийся о скалы в вечной безысходности,— более страшной и гнетущей, чем человеческая. Можно просто коснуться его губами в густой тени дама де ноче1; пузырьки пурпурного вина мерцают, как тысяча светлячков, а в его букете — аромат неувядающих цветов.
Сита сидела у открытого окна, мечтая в полусне. Франсиско Ретеч — какое имя! А уменьшительное от него — Франк? Ночь за окном безмолвствовала, словно сказочная принцесса в ожидании принца, который прошепчет ей слова любви. Ситу клонило в сон. Она насчитала три упавших звезды; одна, как ей показалось, упала в кусты дама де ноче
