Мясоедов ухмыляется, одной рукой расстёгивая свой армейский рюкзак.
— К благородным напиткам это слово не подходит, похмеляются пивом, молдавским «сухарём» или, на худой конец, «чернилами». А я вам предлагаю дагестанский коньяк. Настоящий. Запомните, коньяк, и виски можно без угрызения совести употреблять в любое время суток.
— Запомню.
В руке у Мясоедова появляется маленький металлический термос. Он проворно откручивает крышку, зажимая термос между ног, передаёт её мне и наливает в неё благородного эликсира. Окружающий нас объём наполняется острым коньячным духом. Я долго смотрю на чёрную поверхность, затем отхлёбываю чуть-чуть.
— Ну, как? — спрашивает Мясоедов, который уже успел употребить из горлышка.
— Вы знаете, очень даже здорово. — И допиваю залпом.
— Ещё?
— Извольте.
Мы пропускаем по второй. Потом молча жуём бутерброды с ветчиной и сыром. Потом ещё по одной, и опять закусываем бутербродами. Я медленно согреваюсь, и мне хочется поговорить. Не просто прервать чавканье связной речью, а поговорить, но Мясоедов опережает меня:
— Вы уж извините, Алексей, что я вас так долго пытал, перед тем как войти сюда. Я заметил, вы обиделись, просто я должен был убедиться, что всё в порядке.
— Нет, я не обиделся, — отвечаю я, — дело в том, что меня сегодня уже заподозрили в страхе, поэтому ваши вопросы меня, так сказать, немного вывели из равновесия.
— Кто заподозрил?
Я транслирую ему мой утренний диалог с комендантшей. Глаза Мясоедова при этом здорово расширяются, из-за чего его лицо приобретает глуповатый вид. Если это проявление интереса к моим словам, то уж больно странное.
— А что, подозрения старой леди были безосновательны? — спрашивает он.
— Честно говоря, не совсем…
Мясоедов улыбается, и лицо его становится совершенно нормальным.
— Я где-то читал, что боязнь темноты — самый древний человеческий страх, и избавиться от него в полной мере нельзя, — говорит он, — так что тут нечего стесняться.
— А вы чего-нибудь боитесь?
— У меня только один страх, но он очень серьёзный. Я боюсь пережить то, что мне пришлось пережить. Лучше уж сразу насмерть. Я имею в виду аварию.
— Вы потерпели аварию на самолёте?
Мясоедов снова удивлённо расширяет глаза.
— Кто вам сказал про самолёт? Я на машине разбился.
— Но я думал…
— Да, я понимаю. Все знают, что я лётчик и что воевал. — Он шумно со свистом вдыхает. — Но за всю Чечню у меня не было ни одной, даже пустяковой царапины. Сто сорок боевых вылетов, черти сколько пробоин, две грубые посадки… А после — на тебе… В меня, вернее, в нас врезался один, пьяный на «Мазде». Я ничего сделать не смог, после удара машина была уже неуправляема, и нас вынесло на встречную. Жена… моя жена Светлана так и не оправилась от травмы, а я, — он поднимает свой протез в пионерском салюте, — вот.
