И для Ивашкевича, например, это тоже была чужая жизнь. В его «Дневниках» есть запись о том, что он видит, как в гетто горят бумаги, и тут же отправляется есть пирожные, размышляя, хорошие ли они и понравятся ли его другу. Он жил нормальной жизнью.
У Домбровской в «Дневниках» тоже ничего об этом нет. Великая польская писательница каждый день делает записи, и, судя по ним, получается, будто никаких боев в гетто не было. За три недели она ни разу о них не упомянула. Разумеется, когда впоследствии понадобилось официально высказаться, оказалось, она знает, что и как было, но видно, что в ее жизни это не имело никакого значения.
Варшава жила нормальной жизнью… Поэтому надо помнить и отмечать годовщины. Именно из-за такой позиции многих. Вопреки ей. В какие-то моменты равнодушие равносильно убийству.
Если ты видишь зло и отворачиваешься или не помогаешь, когда можешь помочь, ответственность ложится и на тебя. Потому что, отворачиваясь, ты помогаешь тем, кто позволяет творить зло. А таких случаев были десятки. Куда приятнее пойти в кафе и лакомиться пирожными, чем смотреть, как расстреливают людей.
— Напрашивается вечный вопрос: можно ли требовать от людей героизма?
— Это не героизм. Почему вы называете это героизмом? Речь не о героизме, а об обыкновенной порядочности.
— Если я стою в толпе и вижу, как кто-то хватает еврея, что я могу сделать?
— Если ты подойдешь к этому человеку и скажешь: отцепись, — он может испугаться. Ведь у него нет законного права жестоко обращаться с евреем, такое право имеет только немец, вахман[33]. А прицепился он к еврею, чтобы вытянуть у того деньги, а потом либо выдать его немцам, либо не выдавать. Тому, кто сказал бы шмальцовнику[34]: отцепись от этого еврея, — ничего не грозило.
Шмальцовник, схвативший еврея, первым делом тащил его в подворотню. Почему? Чтобы люди не видели. Он знал, что это нехорошо.
Мне это точно известно, меня ведь много раз хватали. Два раза кто-то говорил: отцепись от него, чего тебе надо, он ведь тоже человек. И шмальцовник отставал.
— Когда вы из года в год 19 апреля в одиночку приходили на территорию бывшего гетто, у вас никогда хоть на минуту не возникало сомнений, ощущения безнадежности?
— Вы только о душе… Какая безнадежность? У меня нет души, я не знаю, что это такое. Если ты что-то делаешь, значит — дело не безнадежно. Даже если известно, что никакого проку от этого не будет. Все равно продолжаешь делать, потому что сама работа приносит удовлетворение. Человек ведь ничего не делает вопреки себе.
