С трудом, опираясь на палку, закутанная в белый платок, прошла старуха и, крикнув что-то малышам, повернулась к Фирсову. Глубоко ввалившиеся глаза старухи, мертвенная желтизна лица, беззубый рот с отвисшей челюстью были страшны.
— Хлеба, — глухо сказала она и протянула иссохшую руку. — Ашать дай. Малайка скоро пропадет, — кивнула она головой в сторону ребят и, путая русскую речь с казахской, продолжала: — Шибко жалко. — Губы женщины задрожали. — Моя пропадает — не жалко, малайка жалко, дай хлеба.
Никита отвернулся и молча вошел в дом.
«Где его я вам напасусь», — как бы оправдывая себя, подумал он. Шагая по комнате, он невольно посматривал в окно: старая женщина безмолвно продолжала стоять с протянутой рукой. Фирсов сел спиной к окну и стал рассматривать лежавшую на столе книгу.
Перелистывая страницы, Никита Захарович увидел чье-то письмо. Почерк был незнакомый. Оглянувшись, он начал читать:
«Андрей!
После того, как ты уехал, я долго думала над твоими словами, что идеалом человека является служение народу и что моя роль сельской учительницы велика. Но скажи, что я могу сделать сейчас, когда люди умирают от голода? Нужна существенная помощь, а не разговоры о высоких идеалах. Ни ты, ни я хлеба не имеем. А вот твой родитель вместе со своим цербером Никодимом скупают скот по дешевке, предлагая взамен него хлеб по два рубля за пуд. Недавно наши станичники ездили в Марамыш за зерном. Ваш папаша открыл им кладовую, где хранилось, по их словам, больше пятнадцати тысяч пудов покрытого плесенью хлеба. Зерно, видимо, было ссыпано сырое и от долгого лежания превратилось в сплошную глыбу. Казакам пришлось отбивать его ломами, чихать от зеленой пыли и кланяться «благодетелю» за то, что взял с них втридорога. Не сердись, Андрей, за это письмо. Сегодня я зла на себя, на тебя и в особенности на тех, которые свои волчьи законы ставят выше людских. Приезжай, папа будет рад, а о себе и не говорю.
Христина».
«Однако занятная девица. Ловко она отделала нас с Никодимом. Как она его назвала — це-це-рбер, что-то непонятно. Надо будет спросить у кутейника и кстати рассказать качердыкскому попу об этой учительше. Пускай ее приструнит.
В окно он увидел Андрея и поспешно спрятал письмо в книгу.
Вскоре в дверях показалась плотная фигура молодого человека, одетого в студенческую форму и высокие болотные сапоги. Всегда открытое, приятное лицо с серыми выразительными глазами было сейчас хмуро. Поставив ружье в угол, Андрей сухо поздоровался.
