Они не знали, куда, собственно, идут, настолько путь их казался лишенным всякой цели и всякого смысла. Лишь заслышав голос Тахо, лижущего скалистые берега, они поняли, что дорога заманила их к воде и к глубине. При очередном ударе грома они обратились лицом назад, к горе, словно чего-то ждали, словно гром с вершины повелел им обратить лицо к горе. Но они вглядывались в клубящуюся тьму, имея за спиной яростный рокот волн, а под раздувающимися полами одежд — ветер, тысячеруко их ощупывающий. Тут позади и над их головами полыхнула она, молния. Они не увидели ее собственными глазами, они видели лишь беспокойную гряду облаков, ослепительно белых, разорванных ветром до возникновения черных дыр, а гром словно явился из-под облачного свода, свод обрушился с ревом, и тьма поглотила все — кроме картины в глазах Эль Греко. Ее он до сих пор видел перед собой: узкую, сбегающую к воде стену, словно гребень горы, островерхую башню, словно молитвенно сложенные руки земли, дворец, несокрушимый, непокорный, но, однако ж, пригнувшийся, и, наконец, дома, желтые, но с пустыми, черными глазницами окон.
Когда по земле резко застучал дождь, Газалла вздохнул:
— Хотел бы я знать, чего мы здесь стоим, когда другие люди либо молятся, либо спят. Ведь когда небо предстает столь грозным, ничего лучше и придумать нельзя: либо молиться, либо спать.
— А назвали вы бы все это таким грозным, когда б оно ничем не грозило вам, ни вам, ни кому другому? — спросил Эль Греко.
Газалла отрицательно помотал головой.
— Нет, тогда б я назвал это просто красивым.
— О, Газалла, — и Эль Греко звонко рассмеялся, — о, Газалла, я нарисую эту картину, и мои нарисованные молнии никого не убьют, при виде моей картины никто не подумает о том, что молния убивает, и, однако ж, это изображение сочтут страшным, потому что человек страшится величия. Страшен Бог, а не смерть, не Ниньо и его присные.
На другой день Эль Греко прошел к себе в мастерскую и начал воссоздавать на полотне ночной облик, в котором предстал перед ним Толедо. Пребосте хранил молчание и работать не мог.
За неделю до первого адвента Эль Греко верхом отправился в Севилью, для начала приведя в порядок домашние дела и поручив заботам друга Газаллы жену и сына.
Эль Греко постучал у дверей кардинала, как раз когда колокола севильского собора заблаговестили к вечерне. В комнате служек стоял непременный стол для шапок, и весь дом складывал сюда свои головные уборы. При виде их, громоздящихся у ног распятия и осененных балдахином кардинала, чья круглая шапочка подобно красному солнцу висела на стене поверх всех остальных, Эль Греко невольно усмехнулся, хоть и не первый раз доводилось ему бывать у князей церкви.
