Галия скрестила руки на груди:
— Замолчите! Все равно по-вашему не выйдет!
Старший оттеснил ее конем, расправил рукавом усы, хищно прищурил черные сверкающие глаза и произнес вежливо, обращаясь к Федору:
— Ты крадешь нашу сестру.
Ромашкин заметил, как он вытянул из-за голенища кнут и размотал его, как побледнела Галия и пододвинулась к нему.
— Я его полюбила. Это мой любимый человек. А вы бик нашар ипташляр — очень плохие, худые люди!
— Уберите Галию! — старший скривил губы усмешкой и кивнул братьям. — А тебе я вот что скажу. У нас не любят по-воровски. И за позор так легко не отделываются. Запомни это, объездчик. А ты, сестра, собирайся. Мать заболела у нас! Слышишь?
У Галии затрепетали густые ресницы, она сразу сникла, сжалась, как от удара, стараясь унять задрожавшие губы и стараясь скрыть то, что черные глаза ее стали туманиться от слез. Она неловко переступила босыми ногами, споткнулась обо что-то и оперлась рукой на плечо Ромашкина. Кивнула, мол, не сердись, в доме горе, до свидания.
И молча пошла рядом с конем старшего брата. Двое из братьев, недобро оглядываясь на него, догнали их и так они спешили по дороге, ведущей к далекому степному горизонту: Галия в середине, они — по бокам.
«Тихая родилась. Ушла, как арестованная», — определил Федор, чувствуя, как обида накатила на сердце, и на небе, и на земле сразу стало пусто. И в этой радости ему не повезло! А еще хуже, что ему стало казаться — все люди на земле против него, только и ждут, когда он оступится или даст в чем промашку. Теперь они с Галией, видать, не скоро встретятся, в ее дом он, конечно, никогда не войдет, так и будет носить на сердце тоску и одиночество, а без Галии и солнце будет печь с ожогами, и ветер забивать глотку, и дожди холодные, как ледяная вода, да и вновь станет часто спотыкаться.
Ромашкин и Галия не виделись несколько дней. Как-то случилось ему быть в Карагайке по делам, проезжал он мимо ее дома, и, как загадал, распахнулось ему навстречу окно, и он увидел лицо Галии и косу поверх цветастого халата.
Что уж она там закричала, он не расслышал, только заметил, что рада его видеть, метнулась от окна куда-то, а потом раскрыла ворота и встала перед ним, с горевшим румянцем на лице, и руки не знает куда девать. Он попросил воды, и она вынесла ему ковш ядреного кумыса.
— Ты меня забыл уже? — спросила она, бледнея и наблюдая, как он жадно пьет.
— Не знаю, кто кого… А только без тебя… как-то неуютно.
