— Я ошибся, придя в темноте из гардероба. Но кровать была пуста.
— Это может быть, — говорю я ему, — потому что я тоже ходил в гардероб.
— Однако, говорит префект, как вы могли лечь в постель, не говоря ни слова и найдя ваше место занятым? И, находясь в темноте, как вы смогли не заподозрить, что вы, по крайней мере, перепутали постель?
— Я не мог перепутать, потому что на ощупь я обнаружил, пьедестал распятия, тот, что сейчас здесь; а что касается лежащего школьника, я его не заметил.
— Это неправдоподобно.
В то же время он направляется к лампе и замечает, что фитиль придавлен: — наверняка, она не погасла. — Фитиль притоплен; и это может быть только один из вас двоих, кто нарочно притопил его, идя в гардероб. Рассмотрим это дело завтра.
Глупый парень пошел к своей кровати, стоящей на моей стороне, и префект, после того, как снова зажег лампу, вернулся к себе.
После этой сцены проснулась вся спальня; я проспал до появления ректора, который на рассвете вошел с суровым видом вместе с префектом. После изучения помещения и долгого допроса школьника, найденного в моей постели, который, естественно, должен рассматриваться как наиболее виновный, и меня, который не может быть обвинен в совершении преступления, он ушел, приказав всем нам одеться, чтобы идти к мессе. До того, как мы были готовы, он вернулся и, обращаясь к школьнику — моему соседу, и ко мне, сказал тихо:
— Вы оба осуждены за скандальный сговор, потому что вы не могли выключить лампу иначе, как в сговоре. Мне хотелось бы считать, что причина всего — это путаница, если и не невинная, то, по крайней мере, происходящая из-за легкомыслия, но школьники шокированы, дисциплина нарушена, и поведение в этом отделении нуждается в исправлении. Выйдите.
Мы повиновались, но едва мы прошли две двери дортуара, как четверо служителей схватили нас, связали нам руки сзади, отвели обратно в помещение и поставили на колени перед большим распятием. В присутствии всех наших товарищей ректор прочел нам небольшую проповедь, после которой сказал служителям, которые были сзади нас, выполнить его приказ. Затем я почувствовал обрушившиеся на спину семь-восемь ударов каната или палки, которые я принял, как и мой глупый напарник, не произнося ни слова жалобы. Как только я был освобожден, я спросил у ректора, могу ли я написать две строчки у подножия распятия. Он приказал принести мне перо и бумагу, и вот что я написал: — «Клянусь Богом, что я никогда не говорил с семинаристом, которого нашли в моей постели. Моя невиновность поэтому требует, чтобы я протестовал, и чтобы я обратился по поводу этого гнусного насилия к монсеньору Патриарху». Напарник по моему наказанию также подписал мой протест, и я спросил у собрания, был ли кто-нибудь, кто мог бы сказать противоположное тому, о чем я поклялся в письменной форме. Все семинаристы в один голос заявили, что никто никогда не видел, чтобы мы с ним разговаривали, и мы не могли знать, кто погасил лампу Ректор вышел, шипящий, свистящий, сбитый с толку, но он, по крайней мере, не отправил нас в тюрьму на пятом этаже монастыря, отдельно друг от друга. Час спустя собрали мою постель и всю мою одежду, и лишили меня обеда и ужина на все дни. На четвертый день я увидел перед собой кюре Тоселло с приказом отвезти меня в Венецию. Я спросил его, знает ли он о моем деле, и он ответил, что говорил с другим семинаристом, который знал все и который считал нас невиновными, но он не знает, что делать. Ректор, сказал он, не хочет быть неправым. Затем я сбросил свою одежду семинариста, оделся, как это принято в Венеции, и мы сели в гондолу г-на Гримани и направились в город, в то время, как моя постель и мои вещи были погружены на судно. Лодочнику кюре указал отвезти все во дворец Гримани. По дороге он рассказал мне, что г-н Гримани приказал ему доставить меня в Венецию, но предупредить, что если я осмелюсь прийти во дворец Гримани, слугам приказано меня прогнать. Он отвез меня к иезуитам, где я остановился, не имея ничего, кроме того, что было на мне.
