А сейчас его решили оттуда вытащить.
— Дорогой… — начала Корнелия.
— Хм? — спросил Стэдмен.
— Ты не рад? — спросила она.
— Рад? — переспросил Стэдмен.
— Тому, что мы наконец докажем им, что здесь настоящий художник, — сказала Корнелия.
— Счастливее некуда, — сказала Стэдмен и ухитрился улыбнуться.
— Тогда чего же ты не рисуешь? — спросила Корнелия.
— Чего же это я не рисую? — спросил Стэдмен. — Он взялся за кисть и помахал ей вокруг алого червя. Через несколько секунд он нарисовал алую березовую рощицу. Еще дюжина бездумных мазков породила алый дом у березовой рощи.
— Индейца, рисуй индейца! — сказала Сильвия Лазарро и засмеялась, потому что Стэдмен всегда рисовал индейцев. Сильвия натянула новый холст на мольберт Лазарро и принялась водить по нему кончиком пальца. — Сделай его ярко-красным, — сказала она, — и пририсуй ему огромный орлиный клюв. И пусть на заднем фоне будет закат над горами и маленький домик у подножия горы.
Взгляд Лазарро остекленел:
— И все в одной картине? — тоскливо протянул он.
— Ну да, — сказала Сильвия, снова ставшая игривой невестой. — Нарисуй целую кучу всего, чтобы люди раз и навсегда перестали говорить, что их дети рисуют лучше тебя.
Лазарро сгорбился и потер глаза. То, что он рисовал, как ребенок, было правдой. Он рисовал, как одаренный ребенок с невероятно богатым воображением — и все же как ребенок. Кое-что из того, чем он занимался сейчас, мало отличалось от того, чем он занимался в детстве.
Лазарро поймал себя на том, что гадал, не была ли его первая работа лучшей. Первое его сколько-нибудь значимое произведение было выполнено крадеными мелками по асфальту в тени чикагских трущоб. Ему было двенадцать.
Он начал свое первое значимое произведение, то ли чтобы разжиться мелочью, то ли в шутку. Яркие мелки покоряли все больше и больше асфальта, и картина становилась все более странной. Зеленые стены дождя с черными молниями падали на беспорядочные нагромождения пирамид. Тут был день, а там ночь, бледно-серая луна обозначала день, а ярко-красное солнце — ночь.
И чем более ненормальной становилась картина, тем больше она нравилась растущей толпе. Мелочь рекой лилась на тротуар. Кто-то принес художнику еще мела. Пришла полиция. Пришли репортеры. Пришли фотографы. Пришел даже мэр.
Когда юный Лазарро наконец поднялся с четверенек, он стал, по крайней мере, на один летний день, самым знаменитым и любимым художником на Среднем Западе. Теперь он уже не был ребенком. Он был мужчиной, зарабатывавшим на жизнь детскими рисунками — а жена просила его нарисовать индейца, похожего на индейца:
