— Софьюшка, Софьюшка, что же они с тобой сделали?.. — И вслед за этим страдальческим зовом — грубый, злой: — Да идите же сюда, помогите мне!.. — И треск дерева, будто он всем телом ломится в закрытую дверь.
Мы делаем несколько шагов в темноте и видим факел в руках Сиромахи, его самого, упершегося плечом в стену, опять слышим треск дерева. Володя подбегает с ледорубом, подсовывает его в щель между дверью и полом.
Только теперь мы видим железные полосы на двери, тяжелый замок с телячью голову величиной, и там, за дверью, слышится тяжкий стон, по-видимому обеспамятевшего, человека, потому что человек этот не слышит, как трещит дверь, не отвечает на горячий шепот Сиромахи.
Дверь не подается. Замок, вставленный в две грубо откованные петли, висит как мертвый.
Теперь уже пять ледорубов подсунуто под дверь. Сиромаха решил правильно: не возиться с замком, который все равно сбить нечем, а попытаться сорвать дверь вместе с косяком. Дерево простояло в пещере долго, оно должно было истлеть, выветриться — надеется он, — но толстые плахи двери только гудят от наших усилий. А стон за дверью все слабеет и слабеет…
— Надо поджечь дверь! — советует Гриднин.
— Ну да, чтобы дым заметили и нас всех замуровали тут!.. — настороженно отзывается Зимовеев.
— Дайте кирку! — говорит Володя.
Маленькая кирка у кого-то в руках, — Долби здесь! — приказывает Володя и показывает на верхнюю часть двери, где деревянный косяк вделан в камень.
— Товарищ Зимовеев, Гриднин, пройдите по пещере до конца, выясните, куда она выходит. Если пещера выходит к скиту, приглядитесь, что там делается, не слышен ли наш шум. Гриднина пошлите обратно, сами останьтесь там. — Володя говорит таким командирским голосом, словно всю жизнь занимался спасением людей, заключенных в пещерах, и предугадывает все, что еще должно произойти.
Зина просит:
— Я пойду с ними, Володечка. — Голос у нее смирный, тихий, даже нежный.
— Нет! — резко отвечает Володя. — Мы тебе не доверяем!
Это звучит как пощечина. Зина снова садится, приваливаясь спиной к стене, и тихо плачет. Вероятно, это первые ее настоящие слезы. Раньше она просто устраивала истерики.
Зимовеев и Гриднин, оберегая слабенькое пламя спиртовки, уходят. Мы по очереди бьем киркой. Сиромаха все еще пытается расшатать хоть одну доску крепко сбитой двери. Он зовет и зовет, то громко, то тихо-тихо, как во сне: «Софья! Софья! Софьюшка!» — и от этого беспамятного зова страшно ноет сердце. А стон за дверью умолк — то ли там беспамятство, то ли смерть…
