— Значит, тебе будет все равно, если я сойдусь с Праделем?
— Нет, дорогая моя, нет, не будет все равно. Но ведь от того, что я это скажу, дело не изменится.
Наклонившись над ним, она, шутливо грозясь, расточала ему пламенные ласки.
— Раз ты не ревнуешь, значит ты меня не любишь! Я хочу, чтобы ты ревновал, — крикнула она.
Потом вдруг отошла от него и, придерживая на левом плече рубашку, соскользнувшую с правой груди, она остановилась у туалетного столика и с беспокойством спросила:
— Робер, ты сюда из той комнаты ничего не взял?
— Ничего.
Тогда осторожно, робко она скользнула в постель, но не успела лечь, как приподнялась на локте и, вытянув шею, приоткрыв рот, стала прислушиваться. Ей показалось, что она слышит легкий скрип песка под ногами, как в том саду на бульваре Вилье. Она подбежала к окну, увидела иудино дерево, лужайку, решетку. Наперед зная, что она сейчас увидит, она хотела закрыть лицо руками, но у нее не хватило сил поднять руки и перед ее глазами встало лицо Шевалье.
Дома у нее поднялась температура. Робер пообедал с родителями и пошел к себе в «Версаль». После неудачного свидания с Фелиси он был раздражен и мрачен.
Сорочка и фрак, приготовленные лакеем, лежали на кровати и, казалось, ждали его, покорно предлагая свои услуги. Он начал одеваться с несколько порывистой быстротой. Ему не терпелось уйти. Он открыл круглое окошко, услышал шум города, увидел в небе над крышами отблеск парижских огней. Он вдохнул в себя испарения любви, идущие от всей массы тел, собранных этой зимней ночью в театрах, дорогих кабаре, кафешантанах и барах.
Он злился на Фелиси за то, что она обманула его желания, и решил искать удовлетворения у другой женщины; ему казалось, что его затрудняет только выбор, ибо он не мог решить, которую предпочесть, но, вскоре он понял, что его не привлекает ни одна из знакомых женщин, не привлекают даже и незнакомые. Он закрыл окно и сел к камину.
В камине горел уголь: г-жа де Линьи, не жалевшая на шубку двадцать пять тысяч франков, экономила на столе и отоплении. Она не потерпела бы, чтобы в спальне жгли дрова.
Робер задумался о своих делах, которые раньше мало его беспокоили, о недавно начатой служебной карьере и ее не вполне ясных для него перспективах. Министр был большим другом их семьи. Он вырос в Севеннах, питался каштанами и теперь жмурился от удовольствия при виде обильно сервированного стола. Однако он был хитер и ловок и потому не пренебрегал теми преимуществами, которые были у него перед старой аристократией, принимавшей его; он считал свои желания законом и высокомерно отказывал в просьбах. Линьи это знал и не ждал от него никаких поблажек. В данном случае он оказался проницательнее матери, воображавшей, что может влиять на этого черного волосатого человечка, который по четвергам неизменно вел ее к столу, исчезая в складках ее деспотических юбок. Робер считал его начальником неприятным. А, кроме того, тут замешалось еще особое обстоятельство. Линьи имел несчастье раньше него снискать милость г-жи де Нейль, дамы легкого поведения, которую тот любил до безумия. И Роберу казалось, что министр догадывается и потому смотрит на него косо. Наконец, служа на набережной д'Орсэ, он пришел к тому выводу, что министры мало что могут, да, пожалуй, и мало чего хотят. Но он ничего не преувеличивал и считал вполне возможным, что его оставят при министерстве. До сих пор он этого очень хотел, потому что ему не улыбалось расстаться с Парижем. Его мать, наоборот, предпочла бы, чтобы он отправился в Гаагу, где была вакантная должность третьего секретаря. Сейчас ему вдруг захотелось в Гаагу. «Я уеду, — решил он. — И чем скорее, тем лучше». Потом он постарался разобраться, почему принял такое решение. Прежде всего это превосходно для будущей карьеры. Затем, служить в Гааге одно удовольствие… Приятель, раньше занимавший эту должность, расхваливал очаровательную в своем лицемерии маленькую сонную столицу, где идут на всякие компромиссы и махинации, лишь бы ублаготворить дипломатический корпус. Он принял также в соображение и то, что Гаага — колыбель нового международного права, и под конец извлек на свет божий последний аргумент — его назначение в Гаагу будет приятно матери. После всех этих рассуждений ему стало ясно, что он хочет уехать только из-за Фелиси.
