не заглянетъ ко мнѣ. Я не ятлюсь, доченька, спаси ихъ Христосъ, всѣмъ доволна, обиды отъ ихъ ни ка-кой не вижу...
Она помолчала.
— А ужъ Гаврилушка-то не покинулъ бы такъ одну свою больную мамоньку, куска бы не доѣлъ, а ужъ урвался бы, прибѣжалъ бы разокъ-другой хошь на Минуточку...
И старуха вдругъ залилась снова горькими сле-зами, и хотя она только что говорила, что не жа-луется на семейныхъ за невниманіе къ ней, на са-момъ же дѣлѣ это были слезы обиды.
— Жалѣлъ ёнъ, сердечный, меня...
—Мы всѣ жалѣемъ тебя, мама...
— Да рази я въ попрекъ говорю, доченька? Всѣ вы меня жалѣете, спаси васъ Христосъ, да не такъ, какъ Гаврилушка...
— Гаврилушка болыпе всѣхъ жалѣлъ тебя, мама, это точно.
—И объ чемъ я все плачу, доченька, объ чемъ денно и нощно сокрушаюся, — тише прежняго, какъ бы въ забытьи продолжала Прасковья, видимо, рас-троганная участіемъ дочери, — и на могилочку-то его не могу пойтить, не знаю, не вѣдаю, гдѣ зарытъ мой сиротинушка. Я жалѣла его болыне своихъ всѣхъ родныхъ дѣтушекъ, вѣдь получила я его трехнедѣль-ной крошечкой, своей грудью выкормила, выпоила, да бывало, какъ возьму его на рученьки, да какъ вспомню, што одна-то одинешенька эта крошечка на всемъ на бѣломъ свѣтѣ... всѣМъ-то ёнъ чужой, всѣмъ-то ёнъ ненадобный, и такъ-то заболитъ мое объ ёмъ сердечушко, чуть што не разрывается, а какъ взгля-нетъ, бывало на меня свонми ясными глазыньками, да улыбнется, да протянетъ рученьки, совсѣмъ што солнышко въ вешній день...
Уже совсѣмъ смеркалось. Бабы наговорились и
Катерина хозяйскнмъ глазомъ осматривала за-пуіценную и загрязненную избу. Въ закоптѣлыхъ бре-венчатыхъ стѣнахъ, проконопаченныхъ паклей, зашеле-стѣли тараканы.
— Непорядокъ тутъ у насъ, доченька, непоря-докъ, — замѣтивъ критическій взглядъ Катерины, какъ бы извиняясь, сказала Прасковья. — И глазамн бы не глядѣла кругъ себя. Хошь ты прибери, жалан-ная, а моей-то ужъ нѣту моченьки... Какъ колода. лежу, касатая моя... На погостъ ужъ кости просятся.
— Постой, переложу тебя, а потомъ приберусь, — сказала Катерина, проворно поднимаясь съ кровати.
Она, обхвативъ старуху подъ спину, приподняла ее, умѣло и быстро перебила свалявшуюся подушку. поправила соломенникъ и снова осторожно уложилг мать.
— Какая ты худая, да легонькая стала, мама, ровно перышко. И приглядѣть-то за тобой некому, какъ я отъ васъ ушла. Совсѣмъ заброшенная. Можетъ, съѣла бы чего?
Старуха отъ ѣды отказалась, а попросила пить чего-нибудь тепленькаго.
