Аделаида перечитала письмо: ей хотелось о чем-то попросить мужа, но она почувствовала, что внутри у нее все холодеет, и не посмела. Жан-Элуа взял перчатки, застегнул портфель, надел шляпу; снизу донеслось бренчание сбруи и фырканье лошадей. Он пришел проститься с женой. И вот она решилась:
— Послушай! Одно только слово… Не уезжай сейчас, мне бы не хотелось… Ах! Я понимаю, что она хочет от нас скрыть. Я читаю все эти ужасы между строк ее письма. Я плачу, и слезы избавляют меня от страдании, но ведь она-то страдает как раз оттого, что не может плакать. Это ее мучит, недаром она твоя дочь: в ней больше от Рассанфоссов, чем от моей родни; словом, я дольше не в силах это выносить, от этой муки у меня все ноет внутри. Я умру в дороге. (Около недели уже она была больна опоясывающим лишаем, который впивался в ее тело, как власяница, и причинял жестокие страдания.) Поезжай и скажи ей что-нибудь в утешение от нас обоих.
Жан-Элуа от удивления открыл рот, взглянул на жену, а потом крепко сжал ей обе руки.
— Мне пора на поезд, дорогая. Мы поговорим об этом вечером.
Она вцепилась ему в руку.
— Нет, ехать надо сейчас, сегодня, надо послушаться зова сердца. Не следует упускать случая сделать человеку добро. Ведь в жизни самое главное — это любить своих детей… Даже если все от них отвернутся, мы не должны их покидать. И потом, вспомни только: она ведь тоже, как и другие, была когда-то десятилетней девочкой, малюткой мы носили ее на руках. Вглядываясь в прошлое, мы видим в наших детях то лучшее, что в них есть…
Он поднял со стола кипу бумаг, а потом бросил ее обратно и придавил кулаком; от волнения руки у него дрожали, он то и дело раздувал щеки, ярость его искала выхода. Наконец он воскликнул:
— Что это ты выдумала! Я ведь поклялся, что ноги моей не будет у него в доме. Знаешь что, — вся эта чувствительная комедия меня нисколько не трогает. Разве она думала о нас с тобой в тот день, когда… Ладно, хватит, хватит! Не заставляй меня больше вспоминать об этом ужасе.
— Несчастный! — вскричала г-жа Рассанфосс. — Но ведь в конце концов это же твоя дочь.
Он резко взмахнул рукой.
— Это неправда! Моя дочь! Нет, она мне больше не дочь. Дочь моя так бы не поступила. Сами мы еще хорошенько не знаем, чья в ней кровь.
Аделаида, задетая за живое намеком на ее низкое происхождение, возмутилась.
— Милый мой, ты говоришь глупости. Уж не подозреваешь ли ты моих родителей? Так вот, знай: моя семья ничуть не хуже твоей. Мать моя была настоящей святой. Я не позволю тебе на нее клеветать.
