Австриец пожал плечами и стал совсем непонятное что‑то объяснять, снова и снова повторяя своё «фрау».
Не вытерпела растроганная Гашка и крепко расцеловала супостата в обе щеки.
— Нехай, — говорит, — по–твоему буду: краля! Обходительный ты какой! А мой благоверный, икнулось бы ему легонько, страсть как суров! Как што не по нем, все дурой да шалавой величает. Ну, да бог с ним. Я ему тоже не дюже уступала. И любви меж нами — никакой. У нас, у казаков, так: свели, обвенчали, и все тут. А ты хралей называешь, хоть и чужой.
Австриец, не понимая, о чём она толкует, улыбался и кивал головой.
Так и объяснялись они то в конюшне, то в половне за работой. У Гашки загоралось в груди, когда австриец нечаянно касался её плеча или руки. Томиться стала Гашка долгими зимними ночами. Сон не шёл.
— Фу! Отыди, сатана! — крестилась Гашка. Она вставала с постели, босая шла в сенцы и, припав к ведру, жадно пила воду. Холодные капли катились на грудь и живот.
И вот однажды чистая и чопорная Гашка пришла к выводу, что без греха не было бы и святых.
Через полгода Гашка заметно растолстела. Хоть и мазала она лицо спуском, да не смогла вывести жёлтых пятен. Раз, купаясь с бабами в бане, Гашка выразила им свою тревогу:
— И–и, родимые! Бес меня попутал. Не осилила я своей плоти, бабоньки. Миколки я не боюсь. Вернется, побьёт — и все. А во. т боюся я: как родится у меня дитё да станет лопотать по–австрийски, што тады делать буду?
И тогда Малашка Рыженкова с ехидцей не то осудила, не то успокоила:
— Родишь ты, Гашка, рыжего немчонка! А австрияк твой, как замирится война, вспорхнёт и улетит. А ты в накладке, што та квочка: и высиди и вырасти потомство.
— Тьфу! Штоб у тебя язык отвалился! Тебя послухаешь, то, выходит, и любви никакой нетути! А я тебе скажу — любит меня Карла. И я его люблю. В церковном писании в заповеди божьей так и сказано: люби ближнего своего, как самого себя. И перед богом ответ держать буду за то.
Гашка торопливо натянула на мокрое тело рубаху, набросила юбку и кофту.
— И ещё скажу вам, бабы, што Карла — не нехристь, не турок какой… Он и крест святой носит!
И настала тревожная жизнь в станице. Уже во многих семьях хранились на божницах сообщения о гибели близких…
Всё больше разорялась казачья беднота и все сильнее богатели кровососы. Сотни казачек батрачили на своих собственных наделах на станичных богатеев.
Негде было купить ни мыла, ни спичек, ни ситчика на рубашки или платья. Бедные шили себе одежды из мешковины или рядна. Бабы ночей не спали — ткали для рубах конопляную холстину. Красили её чернобыльником, листьями черноклёна и корнями щавеля. А станичные богачи выуживали у них из сундуков последние фланелевые и шёлковые юбки — за зерно и подсолнечную макуху. За бесценок приобретали бедняцкие усадьбы, сады и огороды.
