у безлошадных.
Узнав о возможности заполучить пленных для работы по хозяйству, и Гашка помчалась к атаману. Влетев в кабинет, она грохнулась на колени и во весь голос закричала:
— Дай ты мне, господин атаман, хоть пару супостатов–австрияков! Нажитое хозяйство в разор пошло без мужа. Не дай пойти по миру с сумой, Евсей Иванович!
Плутоватые глаза Гашки бегали с атамана на его помощника. Она дёргала носом и сопела, стараясь выдавить слезы. Атаман знал зловредный характер Гашки и решил сразу:
— Два австрийца много будет! Одного тебе хватит, а то из‑за твоих прекрасных глаз ещё передерутся эти самые австрияки!
Гашка встала с колен, чинно в пояс поклонилась атаману и, пряча довольную улыбку, быстро удалилась. Атаман, глядя в окно вслед толстозадой Гашке, приглаживал сивые усы.
— Рожа‑то некрасивая, а так ничего… Надо как‑нибудь зайти в гости…
Помощник заржал.
— Попытайся, Евсей Иванович! Враз получишь кочергой по спине. Она ведь не из таковских.
— Ну, что ты там городишь — кочергой!
…Молодой рыжеусый австриец прибыл к Ковалевым на другой день. Он принёс с собой сундучок, окрашенный зелёной краской, в тёмном футляре скрипку. Из кармана френча торчала губная гармошка.
Гашка так и ахнула:
— Никак всевозможный музыкант!
Австриец шаркнул стоптанными сапогами и вежливо поклонился хозяйке.
С этого дня Гашка стала модничать: голову покрывала только батистовыми платками, лицо мазала спуском[10], щеки красила бодягой.
А ещё немного спустя соседки, окружив Гашку на улице, с завистью говорили ей:
— Тебе теперя и горюшка мало. Работник в дому— гора с плеч, — и, подмигивая, намекали: — Ты теперя, Гашка, гляди за собой, этак в постель нечаянно попасть может австрияк‑то!
Гашка отплёвывалась:
— Да ну вас к домовому! Какой он может быть мужик, ежели нехристь поганый!
— Ну уж и нехристь! А сама помоложе подобрала, рыженького, с музыкой, — подзуживали бабы.
По вечерам австриец играл. Гашка, подперев щеки ладонями, слушала рыдающую скрипку, и в груди её что‑то сладко ныло.
— Господи–и! Жалобно‑то как играет! Все нутро переворачивает!
Доводилось Гашке и раньше слушать скрипку в цыганском таборе, что на лето наезжал на станичный выгон. Цыгане играли лихо. А этот прикроет свои синие, как небо, глаза и тянет за душу своей игрой.
Называл австриец Гашку «фрау». А Гашка понимала это как «краля». Не вытерпела раз Гашка и по–своему его, по–русски, спросила:
— Слухай, Карла! И што ты у меня красивого нашёл, что все «хралей» да «хралей» называешь?
