Мужики засмеялись.
— А што? — заворочал цыганскими глазами Илюха.
— Думаете, прегадаем?
И он загнул такое, что даже безразлично слушавший их Костюшка Ковалев ахнул:
— Дурак ты старый! И как у тебя язык поворачивается…
А Илюха гоготал, захлёбываясь.
Не прошло. и недели, как в одну тёмную ночку кто‑то ловко нашлёпал огромные клейма дёгтя на забор, амбар, ворота и даже на ставни Дашкиного дома.
Рано утром Дашка, подбирая гусиную скорлупу, измазанную дёгтем, показывала Алешке:
— Погляди‑ка, должно быть, яйца с дёгтем издали бросали.
А Алешка, раздосадованный, ругался на чём свет стоит, искал следы виновника и грозился:
— Узнаю кто, кишки выпущу!
Ворота перевернули, целый день скребли и мыли амбарные доски.
А Илюха–горлохват, будто по делу, прошагал мимо на речку, полюбовался делом своих рук и пробормотал про себя:
— Пять гусиных яиц загубил! Ну ничего, осенью споймаю Колесниковых гусей на речке, сумею вернуть своё. А наляпал я дюже хорошо, плохо отмылось.
Тихая, погожая кубанская осень стряхивала с деревьев первые золотые листья. Желтая степь вокруг Ново–Троицкой становилась похожей на лоскутное одеяло: с каждым днём всё больше появлялось чёрных и серых латок на её золотистом фоне. И казаки, и иногородние, все, кому новая власть дала землю, старались как можно скорее вспахать и засеять её. Замена продразвёрстки продналогом сразу пресекла разговоры о том, что сеять не стоит, так как всё равно зерно заберут большевики–коммунисты. Теперь даже Иван Шкурников, который всё время шепотком советовал засевать только усадьбу, вышел в поле.
Но все ещё немало в степи земли оставалось незасеянной: в станице плохо было с тяглом и озимый сев затягивался. А в товарищество по обработке земли — в 103 вступать не хотели: боялись «общего одеяла», о котором болтали кулаки.
Рябцевы собрались пахать свой надел на древней кобыле Косандылке, а бороновать на корове — Зорьке. Уложив однолемешный плуг «зайчик», положив рядом деревянную борону, Мишкин отец стал привязывать корову к задку брички. Корова мычала, упиралась и выдёргивала налыгач из дрожащих рук старика. А Мишкина мать в это время ревела в голос и причитала:
— Зорька, моя Зоренька! Захомутает тебя старый дурак. Не видать нам от тебя больше тёпленького молочка!
Старик рассвирепел и замахнулся на старуху кнутом.
— Пот я тебе сейчас дам молока, вот я тебе дам парного! — вопил он зыбким тенорком.
Мишка поторопился вывести подводу за ворота, потому что соседи уже выскочили на улицу, чтобы послушать скандал. Он вырвал у отца кнут и почти насильно усадил его в бричку, сунул в руки вожжи.
