— Слышишь? — прошептал Егорка.
— Слышу, — ответил Колька. И, скользнув взглядом по стене, заметил пыльное крошечное окошечко.
— А ну, подсади! Я гляну, что там!
Через пыльное стекло на Кольку глядело чьё‑то серое, мохнатое лицо. Глаза тоже были серые, мёртвые и пустые. Колька скатился на землю.
— Видал? Видал? — спрашивал Егорка.
Колька молча кивнул головой.
— Ну вот, — с упрёком проговорил Егорка. — А ты говорил, я выдумываю.
Они выбрались на улицу. И тут Кольку вдруг осенило:
— Нам с этим делом надо в ревком к дядьке Шелухину. Потому что раз Советская власть отменила домовых, то получается, что они — контра.
— Верно. Пошли в ревком.
Петра Шелухина в ревкоме не оказалось. Там был Архип.
— Значит, домовой? — усмехнулся он, выслушав Егорку и Кольку. — И кашляет?
Колька кивнул головой.
— Хорошо, разузнаем мы, что это за домовой.
Архип решил поручить эту операцию Митрию За–воднову.
— Поезжай ты, — сказал он ему. — Выясни, что там такое, кто прячется. В случае чего, действуй по своему усмотрению.
Пока в исполкоме советовались, как быть с «домовым», бывший атаман подал из застенка голос, покликал вернувшуюся с огорода жену:
— Ой, иди сюда. Кажись, помираю.
Старуха бросилась за печь к лазу.
— Ну, выходи, выходи же ради бога, Евсеюшка!
— Трудно мне. Боюсь, не смогу вылезти. Сердце останавливается. Задыхаюся.
Матвеевна ухватила высунувшиеся руки мужа и стала вытаскивать его в кухню.
— О господи боже, хоть бы живым вытянуть‑то! Чижолый ты какой! — причитала она. —Ну, понатужься, понатужься, Евсеюшка. Еще трошки понатужься!
Наконец атаман выполз из тесного лаза и без сил раскинулся на полу.
Жена, присев рядом, беззвучно плакала.
— На дворе што, солнышко? — с трудом раскрывая запухшие глаза, спросил Евсей.
— Ага, солнышко! Денек хороший, ядрёный, ясный денёк.
— Алешка‑то где?
— В поле, пары поднимает.
Старуха поднесла Евсею кружку с горячим молоком.
— На вот, попей.
Евсей отвёл руку жены.
— Не к чему это мне! Видать, от жизни за печкой не спрячешься. Да и не к чему это — живому в могиле сидеть…
Евсей вздохнул. Жена тоже охнула. Евсей поднялся с пола, прошёлся на дрожащих ногах по горнице, подошёл к поставцу с посудой, потрогал этажерку с граммофоном и машинку «Зингер». Давно он уже не видел эти вещи при дневном свете. Потом, открыл гардероб и снял с вешалки старый чекмень, стал его натягивать.
— Куда ты, родименький?
— Пойду в правление, явлюсь. Нет моей мочи сидеть больше в запечье.
Он подошёл к зеркалу и с ужасом стал разглядывать своё обросшее сивой бородой землистое лицо.
