Но вот, наконец, раздался долгожданный клич: «Ильяшук, выходи с вещами»!
Было начало марта 1942 года. Наскоро попрощавшись с товарищами и собрав свои скудные пожитки, я вышел. Меня привели в большую комнату, где в ожидании этапа уже находилось пятнадцать мужчин. Потом присоединили одну женщину, как выяснилось, киевлянку. Целый день нас «проманежили» в этой комнате. Пока мы ждали отправки на этап, в тюремной канцелярии оформляли наши документы. Часов в пять вечера к нам подошел молоденький лейтенант и сказал:
— Вот что, ребята! Будьте готовы каждую минуту. Сейчас посадим вас на машину и отвезем на вокзал, где погрузим в вагон и отправим в Мариинск, в распределительный пункт Сиблага НКВД.
Прежде всего нас удивило то, что представитель тюрьмы счел нужным разъяснить нам, куда нас повезут, что в обращении с заключенными обычно не практиковалось. Но еще больше нас поразил благожелательный тон молодого начальника — тон, в котором не было ничего грубого и оскорбительного и от которого за девять месяцев пребывания в тюрьме мы совершенно отвыкли. По-видимому, этот лейтенант совсем недавно был откомандирован с фронта в систему НКВД и еще не успел пропитаться его духом.
Кто-то из нашей группы обратился к нему со следующей просьбой:
— Гражданин начальник! В июне 1941 года киевская тюремная администрация отобрала у нас личные вещи — часы, кольца, костюмы, белье и прочее. Взамен их выдали квитанции. Потом нам сказали, что все наши вещи отправляют из Киева этапом вместе с нами. Мы не знаем, здесь ли они или же остались в Киеве. Если они здесь, то желательно их получить на руки и взять с собой. Если их нет, надо выяснить, где они находятся. Как бы не пропали! Будьте добры, гражданин начальник, узнайте, какова судьба наших вещей.
Лейтенант внимательно выслушал просьбу и призадумался. Наконец, видимо, признав ее справедливой, сказал:
— Придется отложить ваш этап до следующего раза. За это время я постараюсь выяснить, где ваши вещи. А пока возвращайтесь в свои камеры.
Нас сейчас же развели по прежним местам, где товарищи были обрадованы не только нашим возвращением, но и причиной отсрочки.
Проходит день, два, три, неделя, вторая, третья, а про нас словно забыли — никто не вызывает, про этап ничего не слышно. Я еще больше ослабел. Не было сил не только стоять, ходить, но и сидеть. Неудержимо тянуло полежать. Сонливость такая, что, кажется, спал бы сутками. Мною овладела апатия и глубокое безразличие к собственной судьбе. Мне уже было все равно — жить или умереть. Еще неделька-другая, и конец! Как вдруг однажды ночью открывается дверь камеры и до моего слуха доносится громкий голос надзирателя: «Ильяшук, выходи с вещами!» Я встрепенулся, с трудом поднялся с пола, собрал свой узелок и вышел, пошатываясь, из камеры. Меня провели в длинный коридор. Тут снова, как и в предыдущий раз, уже стояли парами несколько мужчин. Слабый электрический свет смутно освещал ряды камер. Конвоиры с винтовками в руках заходили в камеры, выводили оттуда по одному человеку и ставили его в затылок к построенным раньше. Зловещая тишина нарушалась только скрежетом петель, громким щелканьем ключей в замках да стуком прикладов об каменный пол. В глубоком молчании стояли мы, не двигаясь. Строгие лица конвоиров, их четкие торопливые движения, хлопанье дверей и вообще вся эта необычная суета зарождали в душе тревогу.
