Дина пожимает плечами, но, к счастью, все же отходит от кресла и возвращается к сидящим на диване Бену и Элис. Я сижу на полу, но не потому, конечно, что на диване больше нет места, а потому, что, как мне кажется, будет глупо, если мы вчетвером будем сидеть на диване.
— Ну, Дина, — завожу я разговор из серии «давай узнаем друг друга поближе» — и тотчас понимаю, что звучит это даже более старомодно, чем песни Дэвида Боуи на бобинном магнитофоне, — как тебе Америка?
Боже мой! Она и вторую бровь приподняла. Она умеет обе приподнимать одновременно! Такого я еще никогда не видел.
— Хорошо, — отвечает она. — Хорошо. Это ж Америка.
Дине удается придать этому, в иных обстоятельствах бессмысленному, замечанию важность и значимость, не выражая их напрямую и привнося, я бы сказал, загадочность.
— А ты бывал там? — интересуется она.
— Ну… я там родился.
— Ты там родился?
— Ага. На севере Огайо, в городке под названием Троя. Слышала о таком?
— Да, слышала. Но никогда там не бывала. И долго ты там прожил?
— Где-то… четыре месяца. Наши родители жили там пару лет после свадьбы.
— То есть и Бен тоже там родился?
— Ага, — откликается Бен.
— А я даже не знала, Элис.
— Век живи — век учись, — улыбается Элис.
Повисает молчание. И вдруг Дину осеняет.
— Может, именно поэтому ты страдаешь бессонницей.
— Что?
— Ты ведь страдаешь бессонницей?
— Ну да…
— А во сколько ты обычно засыпаешь?
— Ну… не знаю. Когда как. В среднем, наверное, около пяти.
— Вот именно. А какая разница между Нью-Йорком и Лондоном? Какая разница во времени?
— Не знаю.
— Слушай, — восклицает Элис. — А ведь правда, разница — пять часов.
— И что? — все равно не доходит до меня.
— Соответственно… — начинает фразу Дина, как человек, аккуратно давящий на аудиторию, которая уже почти догадалась, о чем идет речь. — Соответственно, именно на столько отстают твои биологические часы. По-видимому, когда ты был ребенком, они были настроены на американское время, а потом по какой-то причине не смогли приспособиться к лондонскому. И теперь отстают на пять часов.
Ни фига себе! Это невероятно. Сколько раз я думал о бессоннице, сколько раз мысленно насаживал ее на вертел и рассматривал со всех сторон, но такое мне в голову никогда не приходило. У меня нет слов.
— Но тогда и Бен страдал бы бессонницей, разве нет? — замечает Элис. Потом добавляет, поворачиваясь к Бену: — А он спит как ребенок. Правда, дорогой?
Она его приобнимает — жест получается весьма ироничный. Вообще-то, ирония не подразумевалась. Просто таковы нравы второй половины двадцатого века: в основании любого публичного высказывания должна лежать неприкрытая ирония. Я-то знаю, что на самом деле жест не подразумевал иронии.
