Искалеченная элита
Можно,
конечно, предположить, что, откажись постниколаевский режим в 1861 году от
своего хитрого гамбита, согласись Александр II созвать совещательное собрание
представителей общества не в 1881 году (в день цареубийства), а за двадцать лет
до этого, как требовала либеральная оппозиция, результат мог быть совсем иным.
Во всяком случае, не было бы ни террора, ни цареубийства. Представительные
учреждения успели бы к 1917 году пустить в стране корни, общество сломило бы
гегемонию государства - и реставрация Московии на
обломках самодержавия оказалась бы невозможной.
Но это все - знаменитое сослагательное
наклонение, и учиться на таких ошибках могут лишь последующие поколения.
По-настоящему интересный вопрос: почему царь-освободитель ничего этого не
сделал? Ведь, в конце концов, он был племянником Александра I, для которого
самодержавие отнюдь не было священной коровой и который незадолго до своей
смерти даже сказал одному из домашних, перед кем, по словам Михаила Николаевича
Покровского, «не нужно и не интересно было рисоваться: “Что бы обо мне ни
говорили, но я жил и умру республиканцем”»[37].
Так или иначе, слова «республика» и «конституция»
вовсе не были в России до Николая синонимами мятежа и государственной измены.
Они стали такими после Николая, который не мог представить себе Россию
без самодержавия и которому, как впоследствии Константину Леонтьеву, просто «не
нужна была Россия несамодержавная»[38]. К сожалению, Александр
Николаевич нисколько не походил на своего дядю, Александра I, и слишком хорошо
усвоил самодержавный фанатизм отца. Потому и не сделал в 1861 году то, чего
властно требовало время.
Еще хуже было, что Николай воспитал в этом духе
не только своих сыновей, но и всех тех, кто их окружал, тогдашнюю российскую
элиту, психологически искалеченную николаевским царствованием, как
впоследствии признавался Александр Васильевич Головнин, министр народного
просвещения в правительстве «молодых реформаторов» в 1860-е[39]. Отныне само слово
«конституция» стало для этой «искалеченной» элиты равносильно измене отечеству.
И это в момент, когда даже самые консервативные из великих держав Европы - и
Германия, и Австро-Венгрия, и даже Оттоманская империя - уже были
конституционными монархиями. Одна Россия, опять противопоставляя себя Европе,
держалась за «сакральное» самодержавие как за талисман, обрекая таким образом
на гибель и династию, и элиту.
