Михо вел Марийку под руку. Она казалась ему маленькой, хрупкой, хотелось взять ее на руки и нести… Далеко, далеко… Долго нести. И, наверное, это было бы легко и очень, очень хорошо…
Потом они остановились у беленького домика.
Начинался март. Воздух был напоен влагой, но она оседала на землю не туманом, а густым инеем, серебрившим деревья и кустарники. Мохнатые, отяжелевшие ветви опустились, и под ними пряталась ночь, точно боясь, что ее заставят уйти раньше времени. Все вокруг выглядело как в сказке.
Скамейка у калитки была покрыта снегом. Михо взглянул на нее и на короткую меховую доху Марийки, смел снег рукавицей и, расстелив полу своего нового пальто, предложил:
— Садитесь. Ноги, наверное, заболели ходить.
Марийка колебалась.
— Зачем вы расстегнулись? Еще простудитесь.
— Не простужусь, привычный, — волнуясь, ответил Михо и снова попросил: — Садитесь.
Они сидели молча, точно вслушиваясь в частое и неровное биение сердца. Михо коснулся Марийкиной руки, и она застыла, словно малейшее движение могло выдать тайну. Не хотелось двигаться. Было так хорошо сидеть и молчать. И чувствовать, как рука осторожно, едва ощутимо, как будто нечаянно сжимает руку и теплые ручейки крови быстро-быстро бегут к сердцу, заставляя его стучать сильней и сильней.
— Марийка!
Михо сказал это или просто почудилось?
Марийка вздрогнула и, откинувшись, ощутила руку Михо, поддерживавшего полу пальто. Она вскочила и, волнуясь, проговорила:
— Уже поздно. Я пойду.
Она протянула ему руку. Михо порывисто привлек Марийку к себе. Но она вырвалась и побежала к дому.
Глава тринадцатая
Мать не спала. Едва Марийка постучала, как дверь отворилась, и Клавдия Петровна с тревогой в голосе и в то же время укоризненно сказала:
— Который час? Поздно уже.
Марийка взглянула на часы.
— Половина двенадцатого.
— Где же ты была? Или собрание опять?
— Не собрание. Гуляла.
Клавдия Петровна вздохнула.
— Холодно… Ужинать будешь? Бабка рисовая есть, пирожки.
— Нет, мама, не хочу. Мне бы чайку горячего, а то в самом деле продрогла.
— Хорошо, доню, сейчас разогрею.
Марийка прошла в свою комнату. Было жарко натоплено, и Марийка открыла форточку. В комнату ворвался легкий ветерок, принесший едва уловимый запах недалекой весны.
Марийка взглянула на фотографию отца, висевшую над кроватью, и подумала: «Что бы ты сейчас сказал?»
Степан Никитич был снят у колонны намалеванного дворца, во фраке и держал в руке цилиндр. И фрак, и цилиндр никак не вязались с внешностью сфотографированного.
