Умение играть на гитарке пришло очень скоро. Это умение, ставшее почти виртуозным к семнадцати годам, придало еще больший вес балагуру Степке сначала в школе, а потом и в училище. Он мог заставить гитару буквально искриться испанскими мотивами, плакать цыганским «Мохнатым шмелем», надрывно рождать Высоцкого, истекать сладкой попсой. Остроносая, маленькая, смешливая Ленка, с которой Степа познакомился в училище, теперь ни на шаг от него не отходила. Преданно заглядывала в глаза, робко, неумело ласкалась и также неумело целовалась. Ленка ему нравилась. Она не походила на наглых и не выбиравших выражения девчонок, которых становилось почему-то все больше и больше.
Она пришла на его восемнадцатилетие, и Степан, ничего не поясняя и не уточняя, просто представил ее семье: «Знакомьтесь, это Лена». Ни мать, ни приехавшая из Москвы сестра-студентка тоже ничего не стали уточнять. Все и так было понятно.
К «девушке Степана» обе испытали разное чувство. Мать подумала: «Вроде ничего. Скромная, не болтливая». Сестра решила: «Господи, где он эту страшидлу выкопал?»
«Страшидла» весь вечер глупо хихикала над шутками Степана, мелко клевала «оливье» и жеманно отказывалась от домашнего вина. «Вот ведь выдра!» — фыркнула про себя сестра, нисколько не одобрив выбор брата.
А через месяц пришла повестка, в которой Рогожину Степану Ивановичу предписывалось явиться в городской военный комиссариат для призыва на военную службу.
Достав из почтового ящика повестку, у Марии Юрьевны сжалось сердце, комок подступил к горлу. И порвать хотелось эту бумажку. Выбросить вон клочки…
Пришла домой на ватных ногах, обрыдалась. «Господи, помилуй и пронеси», — думала она. А в глубине души бродило что-то темное, страшное. В армии сейчас чего только не случается. В любой момент новая война могла вспыхнуть… Хоть и далеко, а ведь ребят по всей России забирают.
— Господи, помилуй и пронеси, — шептали горячечные материнские губы, в то время как слезы застилали свет.
Вечером повестку Степе показала.
Тот прочел и улыбнулся.
— Эх, жалко! Только вчера прическу себе сделал. Пропала моя прическа.
— Оле я уже позвонила. Надобно дяде Виктору нашему позвонить. Кого на проводы-то пригласишь? — спросила она, снова готовясь разрыдаться.
— Да никого особо… Почти всех, кого знаю, уже забрили…
— Ой, сынуленька, да как же это? — простонала Мария Юрьевна. — Как же я без тебя? Может, спрячешься? У дяди Вити в Рязани…
Она была простой женщиной. Всегда говорила все, что думала. Любила повеселиться, посидеть за рюмочкой с подругами. Детей не слишком баловала. «Сами разбирайтесь», — говорила она, вытирая им в детстве слезы и сопли после очередной «разборки» в песочнице. Да и не было у нее времени разбирать их вечные проблемы. Воспитывала, как умела, как могла.
