Реб Гедалья Гурвиц провел в кругу семьи субботний день и чувствовал себя здесь очень уютно. Вечером весело поглядывал он из-под золотых очков на близких знакомых и бывших компаньонов, пришедших с ним повидаться, и временами даже отпускал шуточки: за границей, мол, принимали его за молодого человека и хотели даже сватать ему невест…
За время пребывания за границей он сильно исхудал и лицо у него потемнело, как у давно отошедшего покойника; он привез с собою множество бутылочек с лекарствами, маленькую никелевую машинку для вдыхания паров и анализ, свидетельствующий об опасном, хотя и скрытом недуге. Бутылочки скучной вереницей стояли на окне в кабинете и безмолвно напоминали о равнодушных минах заграничных профессоров…
— Что для них человеческая жизнь? — Пустяки…
По поводу же анализа здешний весьма популярный фельдшер, человек очень молчаливого нрава, заявил кому-то из выздоравливающих пациентов:
— Видно, рак у реб Гедальи — не иначе.
Плохо чувствовали себя теперь люди при встрече с реб Гедальей: как-то не ладился у них разговор. Всякий раз, когда кто-нибудь в обществе называл его болезнь ее настоящим именем, присутствующие сплевывали в сторону и удивлялись:
— Ведь совсем не старый человек: в самом деле — и пятидесяти еще нет.
Но он не обращал на эти разговоры внимания: бестолково порывался он вести злополучные свои дела и несколько вечеров подряд, запершись в кабинете с родственником-кассиром, проверял старые и новые книги.
И каждый раз, когда поздно ночью прерывал работу и выходил с кассиром в освещенную столовую, у него было расстроенное лицо и рассеянно глядящие, красные, возбужденные глаза; он быстро покусывал палец в суставе и прерывал размышления словами:
— Да, дело плохо… нечего говорить…
А потом дольше обычного читал в спальне вечернюю молитву, не слушая, что толкует ему уже улегшаяся в постель Гитл, и порой быстро и рассеянно переспрашивал:
— А? Ты что сказала?
Особенно часто упоминала теперь Гитл о своих драгоценностях и бриллиантовых серьгах и пыталась убедить реб Гедалью, что хорошо бы ей съездить с этими драгоценностями к богатому дяде, живущему в дальнем городке. О родственнике-кассире она не могла говорить без раздражения:
— Твердила я ему… все время только одно и твердила: слишком широкие балансы подводишь… слишком широкие…
Снова воцарилась в доме суматошная атмосфера банкротства, возбуждая в Миреле брезгливую ненависть и к родному дому, и к суетящимся в нем чужим людям. Со дня на день крепло в ней убеждение: «Эта суматоха, вызванная банкротством… ведь должен же когда-нибудь прийти ей конец…»
