Вскоре после Октябрьской революции творческая интеллигенция оказалась перед камнем на распутье, на котором было написано: «С кем вы, мастера культуры?». В одну сторону с большевиками, в другую — против. Убежденных коммунистов вроде Маяковского среди писателей было немного. Ситуация, когда выбор безбожного режима означал остаться на родине, еще не была актуальной. До конца 1920 года подавляющее большинство тех, кого не устраивали большевики, были уверены, что их власть вот-вот падет. Колчак, Деникин, поляки, французы, японцы свергнут царство Антихриста, которое накаркал Мережковский. В конце концов, взбунтуются ограбленные крестьяне, голодные рабочие, сами коммунисты перережут друг друга, как якобинцы. Не случилось. Мастера культуры, как правило, выбирали между голодом и пайком от Луначарского. Гиппиус и Мережковский были непоколебимы в своем неприятии. Особенно Зинаиду Николаевну расстроило, что на сторону врага перешли свои, символисты — Блок, Белый и Брюсов. Она поссорилась с Блоком после выхода его поэмы «Двенадцать». Написала о нем в стихах: «Я не прощу. Душа твоя невинна. Я не прощу ей никогда».
Постепенно становилось все хуже и хуже. Как в политическом плане, так и в бытовом.
…
«Как благоуханны наши Февраль и Март, солнечно-снежные, вьюжные, голубые, как бы неземные, горние! В эти первые дни или только часы, миги, какая красота в лицах человеческих! Где она сейчас? Вглядитесь в толпы Октябрьские: на них лица нет. Да, не уродство, а отсутствие лица, вот что в них всего ужаснее… Идучи по петербургским улицам и вглядываясь в лица, сразу узнаешь: вот коммунист. Не хищная сытость, не зверская тупость — главное в этом лице, а скука, трансцендентная скука „рая земного“, „царства Антихриста“». (Из записных книжек Мережковского)
В 1919 году писатели теперь уже были вынуждены пойти на сближение с Горьким, стали сотрудничать с его издательством «Всемирная литература». Только это давало пайки и символические деньги. Мережковский переводил, редактировал, переделал для серии свои романы «Юлиан Отступник» и «Петр и Алексей» в пьесы. Из записных книжек Гиппиус видно, что такая жизнь совсем ее не устраивает.
«Яркое солнце, высокая ограда С. собора. На каменной приступочке сидит дама в трауре. Сидит бессильно, как-то вся опустившись. Вдруг тихо, мучительно протянула руку. Не на хлеб попросила — куда! Кто теперь в состоянии подать „на хлеб“. На воблу.
Холеры еще нет. Есть дизентерия. И растет. С тех пор как выключили все телефоны — мы почти не сообщаемся. Не знаем, кто болен, кто жив, кто умер. Трудно знать друг о друге, — а увидаться еще труднее.
