и потупивши взор –
как зашла в беспробудные чащи я?
И порою глаза опущу – все равно
все мне чудится небо,
лишь небо одно
Высочайшее
Старушки
Та улица, в оконцах с пеной кружев,
Знакома от угла мне до угла.
Я помню, много жило там старушек,
Когда еще я маленькой была.
Цвели их лики в стираных платочках,
И вяли два сатиновых конца,
Как два последних белых лепесточка
Под желтой сердцевиною лица.
Старушки те зимою выносили
Мне яблоки, шепча: «С тобой Господь…»
И стриженый затылок мой крестили,
Сжимая с добрым семенем щепоть.
Они сердечко рыженькой девчонки
Учили милосердью и любви.
Их теплые морщинистые щеки
Так помнят губы детские мои.
Не знаю – чем мое кончалось детство…
Наверное, старушками. В тот миг
За город уплывали без оркестров
В соцветия ромашек лики их.
С тех пор лишь зацветает у дороги
Платочками старушечьими луг,
Я теплые морщинистые щеки
Губами
вспоминаю
вдруг.
Слепые дожди
Слепые нищие дожди
Бредут,
бредут по всей округе.
В зрачках затопленных ни зги
И тянут ливни к солнцу руки.
Как дети малые почти,
В своем неведенье не каясь,
Слепые слабые дожди
Идут,
на солнце натыкаясь.
И вновь, промокнув до костей,
По полю девочка босая
Поводырем слепых дождей
Идет. на пашне увязая.
Последняя поляна
Мы долго шли, протяжен был запев –
Наш путь к последней ягодной поляне.
Из-под руки, бывало, мама глянет –
Да и замрет, тропы не разглядев.
Я видела – она едва брела.
Мы вышли с нею ночью в полнолунье,
Как надлежало ей. Она колдуньей
Была и на плече несла щегла.
В своей глуши не ведали мы нив,
Но мать иною ведала казною –
Ее рука, сверкая белизною,
Вела меня, полмира отстранив.
В лесу светало. Плача и смеясь,
Губами собирала я до крошки
Комочки неба с маминой ладошки.
И ежевикой ягода звалась.
И ежечасно назывался кров
То кроной, то крапивою, то тленьем.
И возникали локти и колени
Мгновенными просветами миров.
Гордилась я, что плоть, как свет, бела
От локтя колдовского до березки,
Что я году свою по малоросски
Я называть ожиною могла.
Я все могла, но более всего
Умела я счастливо жить на свете.
Зайти с колдуньей в дебри на рассвете
И не вернуться вечером в село.
Тем более, что будет ночь тепла,
И будет жизнь во благо длинной-длинной,
Чтоб вечно, вскинув руки под калиной,
Колдунья светом солнечным цвела.
Брат
Мне десять лет. Свою судьбу
Я вижу всю, как на ладони.
До боли закусив губу,
Я молоко тащу в бидоне.
И бьется об ноги бидон,
