Я не мог ни о чем говорить.
Я не хотел читать любимых книг.
Мне опротивели собственные картины.
Мне опаскудела сама жизнь настолько, что противной сделалась даже мысль о том, чтобы ее оборвать.
Мы ни о чем не говорили. Вечером собрались и пошли в оперу.
Точно по моему настроению, шла «Гибель богов».
Я слушал чудовищные раскаты музыки умирающего сердца Зигфрида, и ощущал, что умираю вместе с ним.
В самом деле, жизнь моя закончилась.
На моей карьере художника можно было поставить крест.
Правда, один из профессоров, самый молодой и наименее тупой, выйдя в коридор, быстро перебрал мои эскизы. Выдернул несколько превосходно выписанных городских видов и сказал, что в принципе я могу попытаться поступить в архитектурный институт. Потому что дарования живописца у меня нет — даже этот не преминул подчеркнуть приговор судилища — но прослеживается умение видеть линии пространства. Что дает мне надежду стать архитектором.
Однако для поступления в институт требовался аттестат обо окончании хоть какой-то школы.
Я подумал об этом и тут же понял, что ничто на свете не заставит меня вернуться в школу и опять выносить месяцы пыток и унижений, вымаливая у старых павианов школьный аттестат.
Этот путь был закрыт.
Моя карьера в искусстве оказалась мертвой.
А в недалеком городе умирала моя мама.
Я не знал — я чувствовал это всем своим существом.
Но все-таки влачил выморочное и уже полностью никчемное существование в столице еще полгода. Почти до самой зимы.
Живя неизвестно зачем.
Надеясь неизвестно на что.
Просто перестав ощущать ход времени в сумеречном полусвете отчаяния.
Пока в декабре не принесли телеграмму.
Подпись отсутствовала. Именно по этой детали я понял, что послание пришло от моей никчемной сестры.
На сероватом бланке чернели всего три слова:
«МАТЬ ПРИ СМЕРТИ».
Это казалось диким и невозможным.
Этого не могло быть, потому что этого не должно было случиться никогда.
Да, я знал, что мама смертельно больна.
Что рак неизлечим.
Но течение времени уже остановилось.
И я не верил, что конец существует и мама в самом деле может умереть.
Я почти два года провел в столице.
Ни разу не съездив навестить маму.
Отчасти боялся увидеть ее болезнь в черном расцвете.
Отчасти опасался, что мама даже не расспрашивая ничего, а просто внимательно поглядев мне в глаза, раскроет мое вранье про вольного слушателя и почти удачное поступление в Академию.
Знаю, что настоящий добропорядочный сын не поступил бы так с больной матерью.
