Чтобы объявить новость.
Которая настоящей новостью для меня не являлась; обладая подспудным видением мира я и сам уже практически обо всем догадывался, только даже в мыслях не хотел произносить своего знания.
Врач коротко и сухо сообщил, что у мамы рак.
Самая страшная из известных болезней, которую до сих пор не научились лечить или хотя бы предупреждать.
— А если операция… — начал было я, хватаясь за последнюю ниточку.
Врач ее оборвал. В мамином организме опухоль затронула жизненно важные органы и разрослась до такой степени, что вырезать ее означало убить пока еще жизнеспособный организм.
— Но… — голос мой дрогнул. — Сколько тогда ей осталось?
— Год, максимум два, — ответил врач. — Если твоя мать не будет нервничать, тяжело работать и бывать на солнце.
Бывать на солнце…
До сих пор солнце казалось мне единственным абсолютным благом в мире. Но теперь и оно оказалось пагубным для маминого организма.
Все рухнуло. Рухнули последние представления. Даже солнце, которому всегда поклонялись люди, сделалось моим врагом. Осталась только тьма.
Вечная тьма, из которой не было возврата.
Поводив врача, я следом за ним ушел из дому. Я опасался заходить к маме, боясь, что не выдержу и расплачусь прямо при ней.
Я слонялся по городу до темноты.
В своем черном плаще с шелковой подкладкой, подняв воротник — изучая себя так и сяк перед зеркалом, я пришел к выводу, что особенно импозантно смотрюсь в три четверти сзади именно над поднятым воротником… — помахивая великолепной тростью. Я так привык за последний год к этим деталям моего внешнего облика, что даже не замечал их на себе.
Хотя я снял бы с сейчас с себя все это великолепие, сжег все свои картины и пошел бы попрошайничать к церкви — если бы только это помогло маме.
Но я знал взрослым умом, что ничего не поможет.
Вернувшись ночью, я тихо прокрался в свою комнату и запер за собой дверь.
Я не стал зажигать света.
Просто сел верхом на стул, обняв его спинку и прижавшись щекой к холодной равнодушной поверхности.
И только теперь из меня хлынули слезы.
Они копились, верно целый день.
Потому что полились потоком, которого не ожидал даже я.
Я сидел, тупо уткнувшись лбом в безразличную спинку и плакал.
С перерывами и короткими промежутками забытья — всю ночь до утра.
Я оплакивал маму.
Странное дело, она была еще жива. И прислушавшись, я даже слышал временами кашель, доносившийся из ее спальни.
Но я оплакивал ее уже как мертвую.
Потому что мне ли, познавшему мистические тайны восточных верований, было не понимать, что все это означает конец. Что болезнь есть пущенная бомба с часовым механизмом. Которую нельзя остановить или вынуть.
