Увольте покорно, эта религия мне не по вкусу. И я не мог испытывать ничего, кроме зла, к миру людей, живущих по таким канонам.
Я ненавидел и своих школьных учителей, этих облезлых обезьян, тупиц и болванов. Но и к тому была больше их вина, нежели моя. Привыкнув ровнять всех одной гребенкой, они не распознали меня в общем стаде жвачных баранов. Меня, единственного и неповторимого. Меня, способного увлечься чем угодно, если это ложилось на душу. Стоило им постараться разжечь огонек — и вопреки собственной воле я сделался бы первым учеником, заткнув за пояс всех зубрил нашего класса. Они не совершили ни единого шага навстречу. Не приподняли со стульев свои задницы — ни под одну из которых — каюсь — я не решился подложить хотя бы одну кнопку… Так на какое доброе отношение они могли рассчитывать?!
За всю жизнь я получал добро только от мамы.
Признаюсь честно, что я не раз пытался написать портрет ее — единственного человека, которого любил и единственного, кого я бы оставил в живых на всем белом свете, представься мне возможность махом уничтожить всех остальных.
Но мама противилась — то ли стеснялась, то ли испытывала суеверие против того, чтобы ее черты остались на бумаге. Позировать она отказывалась. А набросать ее по памяти у меня в самом деле недоставало умения. Ведь хотя рисование портретов не бог весть какая сложность, но нужно тренироваться.
Возможно, будь я влюбчивым, как мои ровесники, имей какой-нибудь предмет страсти с белыми косами и глупыми синими глазами, я рисовал бы ее и достиг бы высот. Но я оставался равнодушен в девчонкам; поэтому портретистом не стал.
Когда мне не хватало сюжетов, я брал художников-романтиков и писал картины под впечатлением от них. Я не тупо копировал тех, кого любил. А создавал собственные сюжеты, навеянные чужим настроением. Выписывал горные озера и поросшие деревьями скалы, и уходящую в непонятность таинственную даль — чего сам никогда не видел в окрестностях нашего города.
Я знал, что все это пока не более, чем ученичество.
Что даже я со своим гениальным талантом должен пройти все стадии развития.
Поэтому трезвым умом понимал: это наброски.
А настоящее мое призвание — картины в тонкой технике прошлых веков. Тщательно выписанные контуры, многочисленно наложенные лессировки, сглаживающие переход красок и создающие иллюзию самопроизвольного зарождения правильного тона.
Для этого стоило учиться.
Туда я и ехал сейчас, локтем прижимая папку со своими картонами и все еще продолжая жевать мамины булочки…
