Единственное, что я мог бы описывать бесконечно — это красоты природы, и пейзажи. То есть самостоятельную жизнь предметов.
Но все это и с гораздо большим удовольствием я умел иным способом. Мне не требовалось слов для описания того, что можно нарисовать.
Главным талантом я определил в себе талант художника. И мама разделяла мое мнение.
Я знал, что именно на этом пути смогу выйти к славе.
Потому что слава была мне все-таки нужна.
Не власть, не унижение подчиненного — а просто слава, безразлично возвышающая над быдлом, презираемым мной по-прежнему.
Она и больше ничего.
Слава в чистом виде; денежное приложение к ней меня мало интересовало.
Нет, конечно, я не был равнодушен к деньгам. Я любил вкусно поесть и красиво одеться. Но ничто из этого, воспринимаемого окружающими как моя главная черта, по сути не составляло истинного смысла моей жизни.
В общем я был готов питаться сухарями и ходить в рубище, если бы этого потребовалось на пути к подлинной вершине.
Именно о мировой славе грезил я, сидя в поезде, везущем меня в столицу, где должна была начаться новая жизнь.
Я все еще жевал мамины булочки, но перед глазами уже плыли выставки, вернисажи, целые галереи моих полотен. И мое имя, упоминаемое в каталогах всех музеев мира.
Мой талант художника был слишком велик, им чтобы пренебрегать. И я не сомневался, что он выведет к славе.
И кроме того, откуда-то я уже знал, что поклонение художественным произведениям — высшая форма подчинения человеческого разума и даже воли.
Эстетическая власть над толпой тотальна, то есть гораздо более мощна, нежели власть политики, денег и чего угодно еще.
Причем, как я понимал своим рано созревшим умом, под эстетической властью можно подразумевать и художника и писателя, и еще более — артиста публичных выступлений.
Какого-нибудь музыкального кумира. При одном появлении которого публика будет реветь, как ни перед кем из управляющих ею королей, премьер-министров, президентов.
Если бы политики не были такими тупорылыми уродами, какими они оказываются во всех странах, а умели владеть рычагом тотальной эстетической власти — они достигали бы своих целей словами. Без тюрем, армии и репрессий.
Но это составляло мое личное мнение; я не собирался открывать кому бы то ни было свой секрет. И тем более становиться политиком.
Да, у меня при всех моих способностях — а я плюс ко всем талантам, умел еще и говорить, нешуточно зажигая слушателей — никогда не возникало мысли использовать это в какой-то общественной карьере.
