Ольга отважилась приблизиться к ней и дотронуться до нее рукою.
Лисица не дышала, она была холодна, она давно уже не жила.
Тогда, совсем забыв, что она не у себя, что она пришла по делу, Ольга стала на колени перед стулом и, положив худые свои руки на лисий мех, еще раз совсем близко заглянула выпуклыми серыми глазами в выпуклые стеклянные глаза лисицы. И чему-то своему, детскому улыбнулась углами смеющегося рта.
Она точно давно знала эту белую полукруглую залу, и этот черный живой рояль, и эту неживую лисицу. Она видела все это когда-то во сне…
Гулкие шаги в полупустой зале прервали ее грезы. Она поднялась и увидала перед собою Ширвинского.
Она была так далека от мысли увидеть его здесь, что одно время ей почудилось, что это галлюцинация.
Но он шел к ней уверенным шагом, как всегда корректный, в черном пиджаке и лакированных ботинках, такой же изящный, но возмужавший.
Он шел к Ольге, приветливо улыбаясь и еще издали дружески протягивая руки.
— Ольга Витальевна, Оля!..
XII
Он усадил ее в кресло напротив себя и начал говорить вкрадчиво и нежно, украдкой следя за производимым впечатлением:
— Милая, дорогая Оля, ведь вы позволите мне так называть вас, ведь что-нибудь сохранилось в вашей памяти обо мне. Я никогда не претендовал на вашу ко мне особенную любовь, но все же не пустое любопытство толкнуло вас ко мне… Нет, нет, не уходите, дайте мне высказаться! Я страшно, я ужасно виноват перед вами — моя страсть иногда толкает меня на преступление. Но вы дороги мне, и вот я опять у ваших ног, чтобы вымолить себе прощение. Я уехал, не простившись с вами, но я никогда не забывал вас, думал о вас. Я написал вам и не получил ответа. Потом вы приехали в Петербург, вы попробовали этой «самостоятельной жизни» и все же молчали. Я не оставлял вас, я заходил к вам, и меня не принимали.
Ширвинский смолк и наклонился над Ольгой, снова беря ее за руки.
Она устало сидела перед ним, и, казалось, ни о чем не думала, ничего не слышала.
В этой белой зале синее платье делало ее еще тоньше, еще бледнее. Голубые тени мягко легли ей на обнаженную шею и лоб, синие круги обвели глаза, а щеки слабо розовели сквозь прозрачную белизну кожи. И странно было видеть над этим скорбным лицом как-то особенно — золотом — горящие волосы.
Впервые за весь разговор Ширвинский воскликнул вполне искренно:
— Однако как это красиво! Вы стали гораздо интереснее, Оля!
И, не дождавшись ответа, заговорил опять убедительно и ровно:
