Я кивнул.
— А это неправда, я все выдумал, — повеселел папа.
— Что значит врать?
— Хм, то же самое, что говорить, по-моему.
— Правда?
Папа усмехнулся.
— Я трамвай, если это не так.
— Тебе хорошо, ты сейчас поедешь на поезде!
— Да, но ведь я поеду не в Париж и не в Рим — я поеду в Тилбург, а оттуда в этот богом забытый Пайне. Ненавижу цензуру. От нее все несчастья. Как поживает Лишье?
— Какая Лишье?
— Лишье с купальником и полотенцем — помнишь?
— Кто тебе о ней рассказал?
— Ты сам, несколько дней назад. Мама всегда говорила: наш малыш — ловелас.
Сейчас, сидя в поезде, который вот-вот мог тронуться, он наконец-то заговорил о маме. Я жуть до чего хотел поехать на поезде куда-нибудь подальше. Для себя я решил: никогда больше не пойду на вокзал, если сам не уезжаю.
— Я о ней говорил? — спросил я.
Папа вздохнул.
— У этой Лишье Оверватер тощие ноги, — сказал я. — А Бет носит очки.
— Бет? А, ты имеешь в виду Бет Зван.
— Да.
— Господи боже мой, как я не хочу во…
— Во Фрицландию?
— В Германию.
Человек в фуражке громко просвистел в свисток.
— Ты должен мне еще что-нибудь сказать, — напомнил я.
— И что же я должен сказать? Понятия не имею.
— Ты должен сказать: слушайся старших.
— Серьезно? А я и не знаю, что такое слушаться.
— Ну как же, если я не буду слушаться, то тетя Фи из-за меня поседеет.
— Она уже седая. Это из-за тебя?
— Да, из-за меня, — ответил я с гордостью.
Поезд дернулся, из трубы одновременно с протяжным гудком вырвалась струйка дыма.
— Лучше б я умер, — сказал папа.
Поезд медленно тронулся.
— Слушайся старших! — крикнул я ему.
— Не-ет! — сказал папа. — Ни за что!
Он высунулся в окошко поезда и стал мне махать. Это получалось у него просто ужасно. Казалось, будто он отмахивается от надоедливой мухи, норовившей сесть ему на лицо.
«Sonny Boy» в двадцатый раз
Вечер воскресенья. Папа, наверное, уже доехал до Тилбурга. В аккуратной гостиной у тети Фи и дяди Фреда я тосковал по вокзалу и поездам.
На улице было тихо.
У соседей очень громко играло радио.
Глядя на фотонатюрморты на стене, я умирал от скуки — поезда и спешащие пассажиры были где-то бесконечно далеко. В этой комнате, где там и сям стояли чистые пустые пепельницы, пахло не грязными зимними пальто, а брюссельской капустой. От цветной капусты и фасоли мне становится худо, а от брюссельской я прямо умираю.
— Не делай такую кислую гримасу, — сказала тетя Фи.
Еще не было и пяти часов, а мы уже сидели за обеденным столом. Дядя Фред сонно смотрел перед собой, на нем был его рабочий халат с желтоватыми пятнами.
