Ты помнишь, что дни тянулись медленно и спокойно, и, забыв обо всем, тебе ни о чем не хотелось вспоминать. Однажды ты написал стихотворение, посвященное ему. Стихотворение было слабым, но ему все равно понравилось, и он поблагодарил. Ты был почти счастлив, но знал, что что-то здесь не то и долго так продолжаться не может. Потому что однажды он принес проигрыватель с пластинками, и ты вздрогнул. Это было началом конца.
— Что тебе поставить?
— Да что хочешь.
Я не подхожу к проигрывателю и не хочу видеть пластинок. Руки у меня потеют.
Он ставит «Парижские ночи» Оффенбаха. Когда начинается «Баркарола», я закрываю глаза и чуть не засыпаю. Однако понимаю, что все кончено.
— Сегодня ночью ты снова бредил, — говорит он.
— Правда?
— Правда. Назвал еще несколько имен. Звал отца, мать и произнес какие-то имена.
— Ну и что?
— Да ничего. Я просто так говорю. Ты-то что волнуешься?
Проигрыватель играет «Also Sprach Zarathustra». Это конец. Голова у меня раскалывается.
Мне тогда было шестнадцать лет и очень хотелось умереть. Потому что я был скудельным сосудом, не приемлющим житейской грязи.
Ты страдал, потому что считал себя порочным. Между тем, что такое порок, как не пустой или вредный предрассудок?
Он считал себя порочным — вот и все, что он знал. Он не задавался вопросами, хорошо это или плохо, и потому страдал.
— Тебе грустно?
Он сидит рядом, устремив на меня вопрошающий взгляд.
— Да.
— Ты сегодня уйдешь?
— Уйду.
— А вернешься?
— Не знаю.
— Если хочешь, возвращайся.
— Не обещаю.
— И не надо обещать. Просто возвращайся, когда захочешь.
— Ладно. Захочу, так вернусь.
— Вот это другое дело.
— Только не жди. Вряд ли я вернусь.
— Я знаю.
Рано или поздно это должно было случиться. Вот ты и разгуливаешь по городу под проливным дождем. Улицы пустынны, ветер кружит бумажки, а ты идешь — руки в карманах, лицо посинело, зубы выбивают дробь. И плачешь. Проходишь мимо нищего, который дремлет на углу, закутанный в грязное одеяло, — и продолжаешь путь. Безлюдные магазины, мертвые витрины. Ты плачешь — а что еще делать?
Ты прислоняешься к одной из витрин и глядишь на пустынные улицы. Оборачиваешься и смотришь на озябшие манекены, улыбающиеся вечной улыбкой. Видишь свое пляшущее отражение в зеркале. Это ты — озябший и во весь рост. Все кончилось, а между тем все только начинается. Потому что у манекена, печально думаешь ты, нет никакой дырочки. Лучше, чтобы у тебя появилась своя Гретхен.
Я проснулся после беспокойной ночи, когда по радио передавали дурацкий марш Дона и Равеля. Черт побери, до чего башка трещит! Родители мои опять ругались из-за какой-то ерунды, а эти два придурка орали по радио: «Люблю тебя, моя Бразилия, люблю тебя!». Городили что-то про зеленый, желтый, белый и синий цвета нашего любимого флага, и вот концовка: никто не сдерживает бразильскую молодежь. Вот именно: бразильская молодежь — это черт знает что! Была пятница, будь она неладна, и я опаздывал в школу.
