- Это была действительно необычная женщина. Сейчас многое кажется в ее романах наивным и сентиментальным, но самый ее образ по-прежнему восхищает меня. Напряженная страстность натуры, жадность к жизни, глубина и острота любви! А ее внешность: цыганское лицо, турецкий костюм, серебряный кинжал у пояса!..
- Какое все-таки у вас богатое воображение, - сказал художник. - Почему вы сами не пишете романов?
Она, прищурившись, взглянула на него. Обидеться или отшутиться? Но художник смотрел просто, ласково, и она опять растрогалась.
- Пробовала, но ничего не выходит. Не хватает терпения, да и нет таланта.
- Талант, умение часто раскрываются в напряженном труде. Вот хотя бы ваша незаурядная живопись...
- Хорошо, хорошо, благодарю вас, - радостно отмахнулась Софья Петровна и перешла на шутки: - Мой муж говорит, что я умею не писать, а создавать романы...
Она улыбнулась и, сжав руками виски, подняла на художника грустные глаза:
- Я, Исаак, очень дурная, безнравственная, но я ничего не могу поделать с собой. Мне постоянно чего-то надо, я даже на минуту не могу быть спокойной. У меня какая-то вечная лихорадка внутри. Очевидно, я всегда пьяна от жизни.
Софья Петровна, чувствуя на себе внимательный и теплый взгляд художника, быстро успокоилась. Она опять глубоко ощутила скитальческий уют осенней ночи, догорающего огня, радостно подумала о завтрашних сборах - ведь Москва не отъединит ее от художника! - о хлопотах с отъездом Елены Григорьевны и, прощаясь с Исааком Ильичом, сказала:
- Спокойной ночи... Утро вечера мудренее.
Она взялась за скобку двери, но оттуда глянула кромешная тьма, ветер с силой ударил в окно, так раскатисто, с треском выстрела, рассыпался по крыше, что Софья Петровна, вздрогнув, отшатнулась и безвольно протянула к художнику руки, как недавно протягивала их к огню...
А утром был ураган - ледяные горы облаков, кипень высоких волн, кованый звон земли, грохот пустых, открытых садов. В доме затопили печи, наполнили комнаты благословенным теплом, смоляным лесным запахом, тихим, успокаивающим светом.
Ефим Корнилыч говорил ласково:
- Перед снегом бушует, зима-матушка жалует. Эх, и люблю я, Исаак Ильич, первый снежок, порошу! Чисто, светло, радостно. Русачки гостят в садах, жмутся к жилью, по ночам на огородах жируют. Чуть заиграет зорька, пойдешь потихонечку по садам, доберешься по теплому следку до самого логова, поднимешь косого прямо из-под ног, ахнешь в тишине, как из пушки: здравствуй, мол, гость дорогой, на лямочку милости просим... А русак большой, мех искрится, как боярский кафтан. Принесешь его домой, а старуха уж самоварчик наладила, в окно солнышко заглядывает. Много ли мне надо - жить бы да и жить!
