Только когда Темпера помогла мачехе раздеться и лечь и сидела у себя в комнате одна в темноте, она смогла мысленно вернуться к тому, что сказала герцогу в их беседе при лунном свете.
Она опять повела себя крайне предосудительно, твердила она себе, а ее поступку с картиной и вовсе не было никакого оправдания.
Ведь на самом деле все было так просто.
Он уделил ей от своих щедрот несколько холстов и взамен попросил показать написанные ею его цветы.
Почему же она повела себя, как истеричная школьница?
Всего-то и требовалось положить картину ему на стол, как она и намеревалась, и если бы он выразил желание оставить ее у себя, у нее не было никаких оснований возражать.
Он щедро вознаградил ее, так что твердить, что ее работа недостаточно хороша, и прочие глупости было просто нелепо. Она была уверена, что у отца это не вызвало бы ничего, кроме презрения.
Он не выносил художников, которые нарочно принижали качество своих работ в надежде, что их станут опровергать.
«Больше всего меня бесит, — часто повторял он, — излишнее смирение. Гордыня куда предпочтительнее».
Темпера смеялась.
«Я тебе не верю, папа! Ты бы осадил всякого, кто стал бы хвастаться картиной, которую ты бы не счел достойной похвалы».
«Художник должен быть уверен в своем творчестве», — уклончиво отвечал он.
Но она понимала, что он имел в виду, и теперь ей казалось, что она была чрезмерно, унизительно скромна, вместо того чтобы оценить свою работу по достоинству, как это, видимо, готов был сделать герцог.
В чем она была не права, так это в том, что, вместо того чтобы воспринять его интерес как проявление доброты аристократа к прислуге, она говорила с ним почти как с равным.
«Все пошло не так с того момента, как он застал меня за работой в саду», — говорила она себе с сожалением.
Но у нее хватило честности признать, что она испытала настоящее блаженство, любуясь вместе с ним прекрасной панорамой неба и моря и зная, что он разделяет ее чувство.
Много ли из тех, кто остался играть в казино, могли бы понять то, о чем они говорили — но уж, конечно, никто из знакомых мачехи.
Но она тут же сказала себе, что ступает на опасный путь.
Герцог не должен заинтересоваться ею, даже самую малость. Он должен сосредоточить свое внимание на мачехе.
«Я не должна повредить мачехе, — думала она. — Мы с ней в разных категориях». Но в то же время всякое уклонение от их главной цели было опасно.
