Сеньча, откашливаясь, нахмурился:
— Злобен у нас, вишь, народушко-то! Не сразу человеку поверит.
Сеньча вдруг хлопнул Степана по широким плечам:
— А и крепок же ты, парень! Ну-кась, руку со-гни… Эх-х!.. Вона, гляди, робя!.. Тужина какая! Чисто камень перекатывается!..
Он любовно прикасался к гладкой блестящей коже, ощупывая напружинившиеся мускулы.
— Эк, силища, поди, у тя большущая, паря?
Вдруг он приблизил к спокойному, сосредоточенному лицу Степана горячие, как уголь, глаза и зашептал возбужденно:
— Ты, паря, от нас не отставай! Ладно? Приходи хоронить, а опосля на гору пойдем, в шинок… Тамо сговор будет большой…
И вдруг засмеялись искристо и молодо карие глаза Сеньчи.
— Весна ведь идет… теплынь, брат! Кумекаешь?.. На теплыни ноги воли просют… Приходи! Ну?
— Приду! — с застучавшим сердцем ответил Степан.
Гробы вышли на славу. Дерево сухое, смоленое — алтайская сосна, желтая, как янтарь. Набросали туда курчавой стружки, примяли дружными руками. Потом, сдавив в груди яростный и жалобный стон, подняли и перенесли на лопатах страшные останки в новые, пахучие от смолистых соков гробы.
Когда положили последнего, сгреб Сеньча у себя на лбу жесткие черные волосы и дико глянул на мертвецов.
— Вот она, жисть нашенска!
Потом тряской рукой Сеньча сжал ладонь Степана.
— Вот, парень барской, глянь… Коли доли не поищешь, так и пропадешь… али в горячке, али вот искрошат тебя тако ж, как наших горемычных.
Под тихим шепотом молодых тополей, вдоль заводского забора, тяжелыми неспешными шагами шла толпа за четырьмя подводами. Гробы заколотили, но на ухабах из-под крышек показывалась кровь. Непривычными осипшими голосами бергалы нестройно тянули «святый боже». Попов не было: одного дома не застали — уехал-де рыбу удить, а другой поп отказался — ноги-де болят.
Когда шествие миновало плотину, все увидели молодого военного, что ехал, гарцуя, с прогулки из бора.
— Что сие? Кого хоронят? Где попы? — строго спросил он.
Ему ответили возбужденные голоса:
— Нас попы не хоронют!
— Дешево даем!
— Ниче-е! На том свете тошней нашего не будет…
Офицер бросил сквозь зубы:
— С-скот-ты!
И скрылся в золотом облаке пыли.
— Свя-я-ты-ый б-бо-же-же-е! — нестройно пела толпа.
Медными семишниками и пятаками отсчитали могильщикам за работу, потом воткнули в сырые холмики маленькие, на двух гвоздях, некрашеные кресты.
А Катька шинкарка охотно приняла в уплату за поминки Степанову рубаху.
Домой Степан прокрался уже ночью. Шел под звездным небом, не чуя под ногами земли. Выпил одну только чарку, но горела голова, возбужденно трясло тело, а душа будто выпевала буйно песню сегодняшнюю про вольные алтайские горы, про обильный край — Бухтарму. Обожгла и сразу заняла хозяйское место в душе дерзкая вихревая дума — бежать за долей. Шел Степан, сам не чувствуя своих шагов, до того были они легки, да и все тело, каждую жилку его будто заполняла горячая мечта о беглом приволье.
