Теперь, глядя на родное, еще полудетское лицо Вериньки, думал Степан с горькой жалостью, что ничего ей рассказать нельзя.
«Проста очень, обносками нарядными, теплотой набалована… выболтает… Молить начнет, расплачется».
Стиснуло сердце жалостью.
Но он выпрямил грудь и осторожно снял с плеч ее дрожащие руки.
— Ну, я пойду пока, родненька…
— Степа, узнают ведь, опять по спине получишь… Степушка, и что ты с бергалами спутался? Ей-богу, нет моего терпенья! Возьму и скажу самой, чтобы дома тебя… — тут же Веринька испуганно замолкла. Над ней склонилось грозное, неузнаваемое лицо.
Степан до боли сжал ее пальцы:
— Ш-ш! Ни слова, никому! Меня загубишь, людей под кнуты. Молчи! — И, уже целуя торопливо ее излитые тяжелыми слезами глаза, он шептал в горячем отчаянии:
— Ты чо знаешь-то? Птица в клетке! Кормушечка мало-мало есть, вот и все тебе… Эх, отчего ты не девка-чумичка? Не сердись! Н-ну! Нынче в последний раз, распоследний раз пойду на гору… Вот те крест! Боле ходить не буду.
— Правда, Степушка? Не пойдешь?
— Ну, Фома неверный. Сказал, значит так и есть. За эти дни привык ей лгать спокойно. Сегодня же действительно был последний сбор у Катьки, чтобы окончательно сговориться.
Сеньча, важный и серьезный, пересчитал всех.
— Двадцать четыре. Ты, Степан, двадцать пятой. Ну, робята, слухай… Завтра пятница, а в субботу, как пошабашим, соберемся у Катерины, а оттуда к вечеру на змеиногорскую дорогу.
Опять общий торжественный кивок.
Аким Серяков спросил робко, чуть дрожащим голосом, поглядывая на серьезные, сосредоточенные лица:
— Знать, робятушки, за нами солдатня побежит? Как с ними быть-то? Пристрелют.
Лицо Сеньчи исказилось злой гримасой.
— Ишь! Труса праздновать хошь? Ну так оставайся, погибай игде опять…
Марей поддержал Акима. Обводя всех спокойным взглядом, произнес строго:
— Так ведь оно верно — как с солдатней-то? Люди-люди, а все же в сторожа нам приставлены.
Степан сказал, возбужденно дыша:
— А им руки укоротить придется. Оружье ж взять себе — сгодится!..
Порешили обо всем. Как забубнит ко всенощной колокол соборный — идти на гору.
По дороге Сеньча сжал руку Степана:
— Ты смотри! Девку свою не приволоки… Коли удача будет, так потом добудешь ее, прискачешь за ней, а тут не моги-и! Камнем на шее повиснет.
— Не-ет! Зачем? Она ничего не знает, — ответил Степан, но кто-то маленький внутри заплакал, заскулило сердце напоследок.
В пятницу весь вечер пробыл вместе с Веринькой. Она опять жаловалась на «самое» и тут же, быстро развеселясь, рассказала, что подарила ей начальничиха веер.
