– Кто в нашем крае Чилиты не знает! – залихватски пропел он по-русски. Марьячи закивал, расплылся в улыбке. Подхватил мотив. Импровизировал, крутил и вертел мелодию на ходу. Они уже пели с Ромом на пару. Ром сочинял слова. Перед его глазами стояла бабушка: в черном, усыпанном мелкими цветочками летнем костюме вертелась перед зеркалом, щелкала пальцами, как кастаньетами, откидывала седую голову назад и широко улыбалась губами, щедро накрашенными липкой вишневой помадой. Вот беда, слов не помнил! Придумывал. Пел, что в голову взбредет! Лишь бы в ритм попасть! Лодки стояли рядом, терлись бортами, гребец уперся шестом в дно, Фелисидад хлопала в ладоши, Ром пел по-русски, марьячи по-испански, а скрипачка так взмахивала смычком, что казалось – разрежет скрипку пополам, как нож – брус масла.
Ром осмелел и прыгнул на борт чужой лодки. Встал рядом с марьячи. Широкополое сомбреро парня било Рома по лбу. Ром разглядел серебряную вышивку – оторочку короткой куртки, узоры на обшлагах. «Позументы», – глупо подумал он.
У всех музыкантов, у певца и у оркестрантов, на груди повязаны банты, как у породистых котов.
Старый мулат тряхнул головой, давая дирижерский знак.
– Ай-яй-яй-яй! – грянули припев марьячис.
Фелисидад послала парню в сомбреро воздушный поцелуй. Сердце Рома прокололи длинной иглой. Он не подал виду. Все так же широко разевал рот – пел. И все-таки Фелисидад поглядела на парня! А не на него!
«Дьявол, – подумал он. – Дьябло».
– А теперь вот это: besame!
Обрадованный знакомой мелодией оркестрик грянул «Besame mucho». Ром протянул руку Фелисидад: прыгай, мол, через борт! Она не растерялась, руку Рома крепко ухватила, прыгнула из лодки в лодку. Скрипачка вела мелодию в ритме танго. Ром и Фелисидад, под пенье долговязого марьячи, топтались, как два медвежонка, думая, что танцуют танго, на маленьком пятачке деревянного настила на корме. На борту лодки красной масляной краской намалевано: «XOCHIMILCO» и нарисован череп и две скрещенных косточки.
– Не влезай – убьет, – пробормотал Ром.
– What did you say?
– Disculpeme, – сказал Ром.
– Маэ сэрсэ, – сказала Фелисидад.
– Mi corazon.
Музыку и танец оборвал дикий, долгий, растекшийся горячим маслом по огромному пруду женский крик. Крик затих так же внезапно, как и возник. Музыканты перестали играть. Марьячи перестал петь. Все воззрились друг на друга, спрашивая друг друга глазами: что это?
– Что это? – спросила Фелисидад густой и пряный, жаркий воздух, обращаясь ни к кому – к небу, к воде.
