— Меня, безусловно, пропустят, я — столбовой дворянин: мать прачка, отец — двое рабочих… Ты что, тоже из рабочих?
— Естественно, — отвечал я.
— Смотри не говори это комиссии, а то она со смеху подохнет.
— Хорошо же ты успокаиваешь!
— А один черт, что плакать, что смеяться…
Очень тяжело переносила пытки ожидания на редкость способная студентка, дочь деревенского учителя, уже окончившая один факультет во время войны, потерявшая мужа-офицера на фронте и единственного сына во время отступления. Пробивалась она с трудом, где-то работала днем и вдобавок кому-то помогала. Она знала, что на нее донесли. Как вдову офицера, ее вычистили из ВУЗа, уволили с работы, и она куда-то уехала.
Наступила моя очередь. Профессор Струнников, проверив мою зачетную книжку, сказал, что все в порядке. Допрашивал Васильковский:
— Вы поступили в ВУЗ без командировки?
— Без.
— Ваше социальное происхождение?
— Отец — железнодорожный рабочий.
— Как же вы учились в университете, если ваш отец рабочий?
— Пробивался, давал уроки…
— Что вы делали в 1918–1920 годах? В какой армии служили?
— Ни в какой армии я не служил.
— У белых никогда?
— Никогда…
— Офицером не были?
— Нет, студент-медик не может стать офицером.
— Говорят, что в 1919 году вы были у себя дома.
Кто же об этом донес? — думаю.
— Был, — говорю, — но меня, как революционера, арестовали, а потом я вернулся обратно.
— С какими документами вы уехали и как могли белые вас выпустить? Значит, вы для них были благонадежным?
— Я же был австрийским военнопленным, уехал с эшелоном, как австрийца меня особенно не проверяли.
— А на какую территорию вы вернулись? Занятую белыми?
— Да…
Чувствую: засыпался.
— Можете идти.
Через день вывесили результаты чистки: «Считать прошедшим чистку по второй категории. Срок предъявления дополнительных документов трехдневный». Объяснили: за три дня я должен достать свидетельство, что не служил в Белой армии. Достать я его, конечно, нигде не мог, а фальшивое могло оказаться роковым, так как их подбрасывало само ГПУ, а потом арестовывало. Положение было отчаянное. Если не предоставлю удостоверения, то меня не только исключат, а начнут копаться в моем недавнем прошлом, и тогда расстрела не избежать.
Не оставалось ничего другого, как плюнуть на все и искать помощи у упомянутого уже чекиста Шупиновича, чеха, служившего в Сербской добровольческой дивизии, который меня смутно помнил и на улице всегда здоровался. В Чека он больше не работал, спился окончательно, страдал зрительными и слуховыми галлюцинациями и числился за каким-то учреждением, продолжая быть агентом ГПУ. Года через два он мне в пьяном виде, пересыпая речь отборными ругательствами, рассказал, с каких пор у него такое состояние:
