Но когда Мэтью влюбился в Джози, настроение матери Карен полностью изменилось. Надин превратилась в «жену Мэтью», «мать моих внуков», «мою невестку» — словно бы у нее неожиданно появился нимб. Надин, к ее чести, не обращала большого внимания на перемену прежнего мнения о себе, но Мэтью был настроен дать отпор. Он кипел от возмущения, бушевал и устраивал ссоры с матерью, громко крича, расхаживал по дому, повторяя ей снова и снова: настоящая беда матери в том, что она ревнива — абсолютно, без сомнения, исключительно ревнива. Ведь он проявил характер, чтобы прекратить неудачный брак ради возможного счастья. А ей самой никогда не хватило бы мужества совершить что-то подобное. Вот потому, предпочитая оставить все как есть, она вымещает свою досаду на близких и мстит им.
Такова была правда.
…Карен вздохнула и подняла бокал шампанского, который она умудрилась ухватить так, что он слегка утратил праздничный вид. Конечно, все правда. Что же еще, спрашивала она себя иногда, стало причиной тому, что в свои тридцать шесть она еще ни разу не была замужем и даже не жила ни с кем больше месяца? Вот что этому поспособствовало: она видела, как ее родители явно не лучшим образом проводили вместе выходные, не говоря уже обо всей жизни!
Карен отпила глоток шампанского. Оно уже не шипело от пузырьков, было теплым и кислым на вкус. Позади нее сидел Руфус, маленький сын Джози. Он отложил нож и вилку и откинулся на спинку стула в стороне ото всех, словно чувствуя себя здесь чужим.
— С тобой все в порядке? — спросила Карен.
Этот прелестный ребенок ответил:
— Я уронил кусочек помидора на галстук.
— Не стоит беспокоиться. Посмотри на моего папу. Думаю, добрая половина блюд, не меньше — на его галстуке. Хочешь мороженого?
Руфус утвердительно кивнул. Он похож, подумала Карен, на тех котят и щенков, которых ты видишь в витринах зоомагазина, — тех, что умоляют тебя взять их к себе домой. Мальчик выглядел потерянным, что, вероятно, чувствовал и сам. Карен немало повидала в больнице детей в его ситуации. Они плелись по коридору, чтобы увидеть родителей, которые таковыми не были, да и не могли считаться. «Родители» — это всего лишь простой термин, которое общество дало этим людям ради своего удобства. Многие из таких детей выглядели столь же подавленными, как Руфус. Казалось, боль от потери прежней семьи — пусть, во многих случаях, едва приемлемой семьи — была настолько жуткой в первый миг, что дети даже не плакали. Они уходили в изумленное и неподвижное оцепенение, словно осознавая в глубине души собственное бессилие.
