— Ты что же, — говорю, — судиться со мной будешь?!
— Да с тебя разве что стрясешь.
— Так ты из-за денег?!
Покраснел страшно: из-за каких денег? Из-за славы!!!
(Слава — это когда тебя знают люди, которых ты не знаешь и не узнаешь.)
Мы так разволновались, что вышли на балкон. Внизу, во дворе, мужики сидели на крыше голубятни. Махали палками, свистели, пили пиво и были счастливы.
А на гаражах сидели охранники автостоянки и тоже были счастливы. Просто так, без палок. Им мужики с голубятни кинули банку с пивом.
Прожигатель жадно сглотнул и изрек:
— Слава — говно. Тут один знатный перец, художник какой-то, сказал, что надо приходить на каждую выставку и хотя бы скомканную бумажку класть со своей подписью. Тогда уже через полгода о тебе только и будут говорить.
— А х…ли толку, — говорю. — Все будут знать, что ты художник, а ты все равно будешь знать, что комкаешь бумажки.
— Лучше по честнаку, — сказал Прожигатель.
Он хотел поскорее спуститься к мужикам, потому что у них было пиво и потому что он хотел быть счастливым. И слава при таком раскладе стала ему по барабану.
— Да, говорю, никаких подмен!
— Это плагиат! — заорал Прожигатель. — Я, — говорит, — об этом в книжке читал. Вот в этой.
Слава, блин… Несколько десятков хитроумно свернутых бумажек.
ДАРЫ ВОЛХВОВ
У нас с друзьями традиция: каждый раз в канун Нового года мы пытаемся ускользнуть от Деда Мороза. Но он нагоняет нас, этот трансцендентный старик. Один раз он нагнал нас на песчаном пляже Лас-Тереноса в виде брутального негра в шапке Санта-Клауса. Он примчался туда на проволочных оленях и раздавал ракушки. Другой раз он тряс трансатлантический авиалайнер «Эйр Франс», а вежливые стюардессы говорили, что вывалившиеся кислородные маски — это просто шутка. Рождественская шутка. И подарили нам на память об этом Новом годе красные пледы авиакомпании. Еще один раз я видела его вдребезги пьяным, пожирающим мандарины с веток. Это было в стране, где он, по моим подсчетам, никак не должен был оказаться. Моя дочь, в ужасе глядя на него, шептала: «Дед Мороз, умоляю — не приходи. Мне ничего не надо…»
Но вчера я застала ее за старым: она писала письмо. Перед этим она очень долго спорила с товарищем, стоит ли рассчитывать на любезность непредсказуемого деда в этот раз. Она рассказывала кому-то по телефону, что надо обращаться сразу в несколько мест. Чтобы наверняка. И она лично собиралась отнести письмо к ВДНХ, потому что там уже поставили почтовый ящик. И еще она просила перевести письмо сразу на несколько языков, чтобы дошло и до Пер Ноэля, и до Санта-Клауса. Потому что бывают ночи, когда надо быть счастливым любой ценой и не хочется зависеть от чьих-то капризов. Не говоря уж о такой досадной помехе, как языковой барьер. «А в Углич, — шептала моя дочь в трубку, — ты не пиши. Там что-то не так». По ее словам, тамошний дед что-то недоговаривал. Он не знал, сколько ему лет (потому что один раз сказал, что двести, а в другой — что девяносто). Кроме всего, он с трудом держался на ногах и пел под гармонь: «Парней так много холостых». По представлениям моей дочери, он должен был любить свою внучку, а не каких-то хлыщей с неопределенным матримониальным положением. И тем не менее утром она передала мне письмо для неуправляемого благодетеля. Она сказала, чтобы на работе я запечатала его в конверт. В письме моя дочь просила «Гейм-бой» для себя. Часы с зайчиками для сестры (видела я этих зайчиков! Они таким занимаются, что их таможня не пропустит!). А еще она писала, что у нее есть мать. Она просила у деда подарок для этой матери. (Тут меня пробила скупая слеза, потому что на подарках матери я рассчитывала сэкономить.) Уверяла, что матери позарез нужен «режисер-постановщик фильма по ее книге». И добавляла: «желательно состоятельный иностранец. Неженатый». Неженатый — подчеркнуто. Я с грустью подумала, что лучше бы она заказала новый сидюк для машины. Но вечером мне позвонил мужской голос и сказал, что из неженатых режиссеров-постановщиков есть только Тарантино. Наверное, это был Дед Мороз. Я еще раз подумала, что надо было вписать сидюк. Потому что у Тарантино скверный нрав.
