— Мать моя, — Дина обернулась назад с непередаваемым юмором в глазах. — От кого я такое слышу! Ты ж христианка, а не язычница.
— Чего не выдумаешь ради того, чтобы тебя потешить, — устало ответила Равиля.
В конце пути зной ещё усилился, а очарование померкло. Домик на улице Луговой, куда они проникли через повисшую на одной петле калитку и дощатую дверь, внутри оказался не так плох: зарос по самую шиферную крышу диким виноградом, на синем листовом железе, которым были поверх глиняной обмазки обиты стены, кто-то нарисовал ярко-жёлтые и красные цветы. До приезда хозяек дом хорошенько подлатали изнутри и снаружи, отмыли от извёстки стены и пару хилых стульев с гнутыми спинками. Даже бросили на пол у выходящего во двор окна старенький ватный матрас с бантами в узлах простёжек. Кресло пришлось оставить наружи, приковав к хилым перильцам, сумку с рюкзаком бросили на пол. Пообедали всухомятку. Кое-как прожевав последний кусок, Ма Арвиль сказала:
— Негоже, что одну тебя так вот сразу бросаю, только я обещала забежать. Сказать кое-кому, что приехала.
— Знакомые?
— Друзья. В юности работали тут неподалёку, а когда завод пришёл в упадок, все поразбрелись.
— Какой завод? Вот уж не думала, что и в эти края доберётся промышленность.
И мать, и дочка понимали подспудный смысл разговора: одна подманивает, другая ради самозащиты пытается прикинуться тупой.
— Хреновский. Орловские рысаки. Я ведь там работала инженером. Зооинженером. Забыла, что это и есть моя дипломная специальность?
— А остальные?
— Остальные устроились кто где, в заповеднике, например. Музей краеведения, археологический, городище древнего человека, хазарская крепость… Этим меня сюда и сманили.
Поцеловала дочку, сидящую на стуле, и убежала, бросив по дороге:
— Не бойся ничего, я на полчаса или час. Помойное ведро в маленькой комнатке, вода в термосе, кругом все свои.
Дина, опираясь на костыли, долго смотрела через распахнутое настежь окно на изобилие трав и листвы. Совсем рядом лоза, вся в расцветших почках, колыхалась от ветерка, крошечная ель подобралась берёзе под самую крону и будто сосала ей вымя, как в озорном стихе Есенина. Потом девушка затворила дверь, напилась, опершись на шаткие костыли, воспользовалась ведром, чтобы справить нужду и над ним ополоснуться. Оказалось почему-то не таким нудным и постыдным занятием, как раньше. А чуть позже её, уставшую от телодвижений, сморил сон.
Разбудил Дину тихий и такой до боли родной звук, донесшийся сверху.
