— А ты сам — разве не насилие сейчас творишь надо мной?
— Если так — оттолкни меня, попробуй. Сила твоя уже равна моей и скоро её превысит.
— Не хочу, — тихо отвечает Марина. — Нельзя так долго быть одной, как я была. Та заповедная вода, которая в Оке Пустыни и твоих глазах, — одна и та же?
— Ты говоришь.
— Но это не Великая Вода?
— Нет, но тем не менее — волшебный ключ к ней. Два смысла имеет это слово в языке твоей земной матери: то, что отпирает, и то, что пробивается из земли текучим хрусталём.
— Тогда ты и сам ключ?
Кахин смеётся:
— Снова ты сказала. А твои слова, брошенные ненароком, исполняются куда точнее выверенных и обдуманных.
— Ты всё рассуждаешь и даёшь своим губам не ту работу, какую следовало бы.
Нет, он не даёт себя целовать и сам такого не делает. Зато его руки уже оплетают её стан, пальцы проникают в пупок, запутываются в её коротких волосах, колени раздвигают, щиколотки сжимают и удерживают. Её длинные мелкие косы обращаются в змей и ласкают его покрывало и плечи, и тонкий стан, и худощавые бёдра, и плоский живот, спускаясь всё ниже. Дыхание смешивается — давно уже не скажешь, где чьё, — и сбоит. Плачущее лоно всеми губами открывается навстречу тому, кто пока медлит на пороге.
Впервые в жизни она имеет дело с мужчиной, приходят к ней неуместные слова. Впервые балансирует на краю обрыва еще задолго до того, как сорваться вниз…
И срывается навстречу тотчас же, когда он входит — сразу всей восхитительно чудовищной плотью. Со всхлипами, со стоном, проклятиями и криками радости качается женщина в ритмично набегающих и уходящих волнах морского прибоя.
— Я сделал так, как ты хотела? — спрашивает Кахин, когда остывают и молот, и наковальня.
— Не знаю. Это было как смерть.
— Правдивы твои слова, потому что она сама как мы двое. Кто это — мужчина или женщина? Аллах ведает… Наверное, и то и другое попеременно. Когда бьют барабаны Смерти и она выступает открыто, сидя на белом жеребце и держа развевающееся чёрное знамя, — это мужчина и истинный вождь. Такому несвойственно заключать союзы и быть слугой кому бы то ни было. Он способен на хитрость и обман, но нечестие ему не к лицу. Он легко смиряется с поражением: ведь его противники только и делают, что оттесняют его к прежним границам. Возможно, воин-Смерть даже огорчается слишком лёгким победам — ему по нраву стойкие в борьбе. Он презирает трусов, которые не понимают, что ни бегство с поля боя, ни возведение крепостных стен не спасёт от него — лишь встреча лицом к лицу, без забрала и с оружием в руках.
