— Какие нескладные дома! — вторил ему Арфист. — В эту эпоху, которую мы проходим, их называли инсулы. Сухопутные жилые острова. Хотя где-то после седьмого города стены все в язвах — стало быть, это уже двадцатый век, век кислотных дождей.
— Кислот… кислые — это как? — переспросил Камиль. — Неужели они, жители городов, так согрешили перед Аллахом? Ведь дождь всегда был радостью для нас, жителей пустыни. И на тучи взирали мы с надеждой, хотя однажды одна из них, черная и мрачная, принесла адитам огненный вихрь.
— Весь мир извратился, — вздохнул Арфист. — Люди так пачкают всё вокруг, что небеса не выдерживают. Какие уж тут Аллаховы верблюдицы! Грязные деяния и порочные мысли так же легко вздымаются кверху, как и добрые, и отражаются оттуда. Все небесные кары — прямое отражение наших прегрешений. Очисти тело и мысли — и верхнее зеркало отразит лишь душевную и телесную чистоту.
— А если пятьдесят раз в день в воде мыться — поможет? — вмешался Камиль. — От кожи и до души доберется.
— Зачем хлопотать? — подхватил Субхути. — Не тронь, не отражайся в живой природе своей пагубой, она неизбывна. Умали себя до того, чтобы стать незаметным, как воздух в тихий, погожий день, как солнечное тепло на стыке между студеной ночью и прохладным днем, как простая одежда из куска полотна, навернутого на тело или голову. Отбрось заботу о своем несовершенстве — и Великое Совершенство само заговорит с тобой.
— Я бы отбросил и умалился, почтенный Биккху, только куда деть мне мою любовь? Она растет и требует новой пищи. Чем дальше я от возлюбленной моей, тем чаще обращаются к ней глаза моей души, — внезапно для себя самого возразил Камиль. — Все воспоминания мои бросаю я в костер любви; я кормлю ее собой. Уже моя любовь встала со мной вровень и скоро перерастет меня. Не могу я от нее никак отказаться.
— Мальчик, ты красноречив! — улыбнулся Камилл. — Но зачем спорить? Каждому из нас воздаст то, к чему он взывает, то, что он в себе вырастил; подобное притягивается подобным. Белая Чистота. Сияющее Всё — или Ничто. Пламенеющая Любовь. У Того, кто отвечает, не три, а сто имен, и девяноста девятью его можно призвать, если ты жаждешь чего-либо. Но лишь одно содержит в себе повеление, потому что это имя раскрывающейся тебе навстречу Любви.
Так беседуя, то детски просто, то непонятно, шли они вдоль дороги, шумящей день и ночь, как железная река, несущая в своем нутре камни. Повозки двигались по ней нескончаемой чередой — самой странной формы, такие же разные и такие же похожие, как города. Запряженные онаграми повозки с балдахином: трепетали занавеси от нежного девичьего дыхания, сокрытого изнутри. Тяжеловесные палатки на обручах, поставленные на цельные колеса: тянули их медлительные волы или мощные, зверообразные кони, заложенные сразу по шесть-восемь. Экипажи, все резные, как высокие ларцы с драгоценностями: раззолоченные скорлупы для женоподобных мужчин со стальным взглядом и хрупких женщин-пери, несомые горячими скакунами, которые грызли удила. Боком, сторонясь от толчеи, скользил над затуманенной поверхностью низенький возок-волокуша на стальных полозьях: три лошади взбивали белую пыль, гнули шею. А там — черный кошель, неустойчиво закрепленный над двумя огромными и легкими колесами, грустный мерин в очках, сонный возница в черной трубе с полями на поникшей голове… Ритм их движения всё убыстрялся.
