И все-таки нам не удалось вырваться из объятий затонувшего судна без потерь. Повреждены горизонтальные рули. Отремонтировать их за ночь не успели.
А наутро нас настигло крыло тайфуна, пронесшегося над Тихим океаном. По радио приняли сообщение, что тайфун получил название «Джейн». И кто это только издевательски придумал называть нежными женскими именами эти страшные, несущие гибель ветры?
Всем своим правым флангом тайфун обрушился на Алеутскую гряду. Мы никак не могли пробиться в Датч-Харбор.
Волны ударялись о лодку с такой силой, что казалось, еще мгновенье, и лопнет стальная обшивка корпуса. Корабль опрокидывало, кидало, вдавливало в море. И нельзя было уйти, спрятаться, нырнуть в спасительную глубину.
Была секунда, когда мне показалось: конец — такой немыслимой высоты вал шел на лодку. До боли вцепившись в поручни, мы вжались в сталь под защиту козырька. В следующий миг над нами потемнело небо… Невероятный удар вбил нас в сталь обшивки, страшная тяжесть навалилась на грудь, закостенели стиснутые у поручней ладони…
Когда схлынул вал и мы, не веря в свое спасение, выпрямились и поняли, что лодка продолжает мерно идти вперед, а догоняющие ее валы как будто не так уж и страшны, тут оказалось, что на мостике нет сигнальщика Феди Бакланова, весельчака, гитариста, лучшего запевалы нашего скромного хора…
Вот потому так мрачны сейчас лица ребят. Эта смерть вдали от войны потрясла их. Они не могут примириться с нелепой гибелью товарища.
Необычно тих, сумрачен неутомимый остряк, уральский паренек, сигнальщик Гена Блинов. В соседнем отсеке плачет, не скрывая слез, молодой комендор Чугунов. Они с Федей были из одного рязанского села. Море свело их вместе на борту нашей подлодки и вот — разлучило навсегда. В кубрике на койке Бакланова лежит его гитара. Никто не смеет тронуть ее струны.
А волны и стонут, и плачут,
И бьются о борт корабля… —
грустно поет кто-то любимую песню Феди.
Постучав в крохотную каютку, которую я разделяю со старшим помощником, вошел хмурый Газиев. Присев на койку старпома, мрачно спросил:
— Ну? Что будем делать, комиссар? Я прошелся по отсекам, люди раскисли, разговоры — за что погиб…
— Любили Федю.
— А я не любил? — вскинулся Газиев. — Да мне каждый из них дороже брата… И кто там только воет!..
Газиев метнулся к двери. Я остановил его.
— Не мешай людям… Горе есть горе…
— Нет! Я сорок дней траура по каждому погибшему устраивать не позволю! Все! Сейчас объявлю учебную тревогу!
